Страница 9 из 22
Перемахнувшие через ограду тати уже не были так страшны, как поющее зарево в вознесшейся молельне. Прокша без движения смотрел, как трое разбойниов с пустыми руками бегут по дороге и прыгают в телегу.
— Гони!
Посельский очнулся и успел заметить, как церковь стала опускаться, а сияние гаснуть. Он ударил коня плеткой по крупу.
Когда монастырь пропал за лесом, один из татей, стуча зубами, спросил:
— В-вы видели т-то же, ч-что я?
— Что это было-то, а? — пришибленно сказал другой.
— Волхвы такого не умеют, — выдавил третий.
Тиун промолчал. У него сильнее всех тряслись поджилки.
7
Утром в почивальню князя Изяслава Ярославича принесли скверную весть. Содеялось злое: в собственной изложне ночью удавлен новгородский епископ Стефан.
Князь пятый день, как отправил латынских послов, сговорив с ними об отправке невесты, маялся резью в печени. Лекари поили его дрянными горькими зельями, однако боль не унималась. Лечцы успокаивали: для исцеления нужен свой срок. Но все это время, Бог знает сколько, корчиться от страданий?! Ждать не было сил.
Нынче на обедне князь желал приложиться к чудотворным мощам святого Климента Корсунского в церкви Богородицы Десятинной, а затем причаститься Святых Тайн. Потому с вечера Изяслав старался пребывать в душевном мире и любить своих врагов. И вот — от мира в душе не осталось ни следа.
Врагов невозможно любить. Они плюют в душу как раз тогда, когда открываешь ее пошире. Для них же открываешь! Накануне перед иконой Господа князь дал обет освободить из поруба Всеслава, только бы ушла проклятая резь. Теперь он станет нарушителем клятвы, что есть великий грех. Ведь после случившегося обет никак нельзя исполнить. В убийстве епископа виноват, конечно, Всеслав, больше некому.
Вчера князю донесли о стычке полоцкой челяди со Стефаном. Сегодня епископ мертв. Полоцких дружинников стало слишком много в городе. Они чувствуют себя здесь хозяевами. Их надо примерно наказать.
— Кого подозревают? — спросил Изяслав, морщась. Постельничий натягивал ему на ноги сафьяновые сапоги и чересчур дергал, тревожа больной бок.
— Пропали два раба из челяди епископа, — ответил тысяцкий Косняч. — Их ищут. Верно, князь, холопов подкупили Всеславовы бояре. И прятаться они могут лишь на полоцком подворье. Желаешь ли покарать зло?
Изяслав стоял с вытянутыми руками — постельничий шнуровал на запястьях зарукавья.
— У тебя ведь, боярин, — прищурился князь, — я слыхал, своя обида на полоцких?
— Обида немалая, — нахмурился Косняч, — тяжко мне об этом говорить, прости, князь.
— А ты не говори. Ты делом скажи… Ты вот что сделай, Коснячко: возьми мою младшую дружину да ступай к полоцкому двору. Пошуми там, ворота выломай. Боярам, какие в руки попадут, бороды повыдери…
Изяслав сел на ложе, схватился за правый бок и громко простонал.
— Лекаря! — громыхнул в раскрытые двери Косняч.
— Не надо, — с мукой в лице прошептал князь. — Поят какой-то дрянью, никакого облегчения от нее.
Тысяцкий кулаком выпихнул из почивальни прибежавшего лекаря.
— Князь, благодарю за честь. — Косняч приложил руку к груди и легко поклонился. — Но дозволь поправить тебя. Видно, ты запамятовал, что у твоей дружины воевода — боярин Перенег.
Изяслав махнул рукой:
— Пущай он с молодой женой забавится. Тебе поручаю. Так и скажи отрокам — князь велел, а то еще не сговоришь их… У тебя дело покуражистей выйдет. Наказать полоцких надо, чтоб знали… — Князь тяжело дышал. — Холопов-душегубов пусть выдадут… А не захотят, ты уж там побушуй, двор разори… А может, их всех — в поруб? Как Всеслава?
Князь, кривясь от боли, усмехался. Коснячу мысль тоже понравилась.
— А можно, — кивнул. — И волхвов в Днепре утопить.
Изяслав хрипло прокаркал — смеялся.
— Одного, пожалуй, утопи… Да не в Днепре, а там же, в бочке… чтоб людей не смущать. Не хочу злодеем прослыть. Еще подумают невегласы, будто я веру христианскую силой утверждаю. — Приступ прошел, князь медленно распрямился. — Прочих же отпусти с миром. Что их кудесы против Господа?
— Как велишь, князь.
Изяслав встал, облачился при помощи постельничего холопа в летнюю бархатную вотолу и веско молвил:
— Всеслава сгною в порубе. Пускай его мои дети или внуки оттуда выведут и в чернецы постригут, как я с братьями нашего дядю Судислава Владимировича из темницы освободил, отцом моим заточенного. Двадцать четыре года томился в яме! Согнутым старцем вышел…
…Полоцкое подворье, называемое Брячиславов двор — по имени отца нынешнего полоцкого князя Всеслава, — построилось в Киеве при кагане Ярославе. Всеслав пошел в батюшку — такой же неугомонный и рукастый, готов прибрать все, что не им положено. Брячислав некогда тоже поспорил с князем Ярославом за Новгород и прочие земли. Нанял для войны пришлых варягов. Потом князья поладили миром. Поделили земли. Целовали крест, хотя Брячислав был сущий язычник и знался с волхвами.
Двор себе полоцкий князь поставил на Горе, вблизи Софийских ворот. Завел здесь постоянную дружину. И стал двор бельмом на глазу у киевского князя. Пока Брячислав мирно старел, а его сын Всеслав радовался детским забавам, в Киеве было спокойно. Потом Брячислав помер, и Всеслав еще двадцать лет выжидал, когда можно будет поднять рать и посильнее досадить Ярославичам. А может, его подзуживали волхвы — обидно им было мириться с новой верой и с поруганием старых святилищ. Всеслав же их слушал, потому что сам был рожден от колдовства.
Боярин Косняч сделал как было велено. По-быстрому собрал младших дружинников, раздал походное оружие — боевые топоры, луки. Отроки сперва недовольно фыркнули, что князь поставил над ними тысяцкого, но быстро смирились — забава предстояла знатная. Рать стремительно выступила к Брячиславову двору. Воевода Перенег и обидеться не успел. Он в это время таскал молодую жену за волосы и грозился воткнуть кол в зад тому молодцу, с которым она завела блядню. Как только узнает его имя.
Малая рать Косняча приступила к полоцкому подворью весело, с гомоном и пересмехами. Отрокам хорошего дела давно хотелось, на княжьем дворе службу нести скучно. И по окрестным селам урочную дань собирать — оно хоть и занятно, и себе не в убыток, но тоже простору для души нет. А с полоцкими дружинниками давно переругивались, теперь и повоевать можно.
От Косняча никто не ожидал такой прыти и решимости. Тысяцкий — не княжой воевода, а этот и городового ополчения ни разу еще не собирал. Но для прыти у боярина имелись причины. Пока готовились брать на щит Брячиславов двор, дружинники втайне от Косняча скалили зубы. Кто не знал ничего, тому рассказали, кто слыхал краем уха, тому расписали в подробностях. Хотя таких было мало — из тех, кто лишь недавно воротился в Киев с дальней службы. Сватовство полоцкого боярина Килы к дочке тысяцкого смаковали даже на постоялых дворах и на торжищах.
Длилось сватовство с ранней весны. Косняч приказал уже и на двор не впускать Килиных сватов, и сторожевых псов завел. И дочка выходила из дома под охраной дюжины отроков, да и то редко, в церковь. Кила сперва терпел, потом грозил, затем стал поносно ругаться. От обиды под конец дошел до крайности. Исхитрился похитить девицу из-под носа у Коснячковых отроков. Но за свадебный стол ее не посадил. Девка тоже оказалась нравная и без родительского благословения пойти замуж не захотела. Кила вышел из себя, привязал тысяцкую дочку к дереву и на глазах у нее надругался над козой. После чего опозоренную девку в слезах, но в целости доставили к воротам Коснячковой усадьбы.
— А тысяцкий что? — давился от смеха дружинник, слышавший все это впервые.
— А что? Кила отсчитал ему пять гривен за умыкание девки. Да митрополиту двенадцать гривен — за блуд с животиной. А так по Русской правде его дочку никто не позорил. Нету такого закона, чтоб за бесчестье козы как за срам боярской девки виру платить.
— Да-а. А дочку теперь, почитай, никто замуж не возьмет.