Нестор-летописец

Левкий бросил на стол серебряный денарий, закутался в плащ. Отобранные у побитых варягов мечи остались лежать на скамье. Гавша силился понять, какого-такого меду он еще не опробовал в своей жизни, и недоверчиво шагал по пятам за исаврянином. Из-под стола его провожал вопрошающий взгляд задремавшего было пса.

13

После недолгого затишья вновь зашевелилось Дикое поле. На исходе лета степь вспучилась черной ордой, задрожала от ударов многих тысяч конских копыт, огласилась волчьим воем половецких разведчиков. Куманы двигались широкой полосой вдоль левого берега Днепра. Вброд и вплавь на конях преодолевали один за другим днепровские рукава — Орель, Ворсклу, Псёл. На Суле границы Переяславского княжества сторожила крепость Воинь. За Супоем, на Трубеже стоял сам град Переяславль, там уже знали о нашествии. Выдвинутые в степь дозорные разъезды возвращались на заставы — сторожевые крепостицы, а дальше зажигались на башнях огни, мчались гонцы. Из самого Воиня к князю Всеволоду прискакали вестники, далеко обогнавшие куманов. Оставляя крепость, они не знали, обойдут ли ее половцы стороной, не задерживаясь, или решат попробовать на зуб.

Всеволод Ярославич, услыхав весть, велел собирать войско, сел на коня и устремился к Киеву во главе небольшого отряда. С ним ехали сын Владимир и несколько бояр с отроками. Прочей дружине и городовой рати Всеволод приказал ждать своего возвращения с подмогой. Князь учел старый просчет. Семь лет назад сам, без братьев выступил против кочевников. Явились же они в те поры с меньшей силой, наступали одним только родом, с ханом Искалом. Нынче, как поведали гонцы, половцы объединились для набега несколькими родами. Идут — коней не особенно гонят, знают наверняка, что добыча не ускользнет. Не легкая стремительная конница двигалась на Русь, чтобы внезапно налететь, похватать и вновь раствориться в степи. Нынешняя орда была обременена обозами, в которых и походные шатры, и соломенные тюфяки, и котлы для варева. Как к себе домой идут. Только по пути жгут, режут, топчут, насилуют, ловят веревочной петлей.

— Вместе нам надо садиться на коней, сообща выступать против половцев, — убеждал брата князь Всеволод.

После обеденной трапезы они вдвоем ушли в верхнюю истобку. В княжьих хоромах по сырой погоде давно топили в подклети печь. Бояре, имевшие голос в совете, остались в башне-повалуше, ждали, что князья-братья надумают по-родственному.

— Как на торков ходили — помнишь? — говорил Всеволод. — Нас трое и Всеслав полоцкий, рать бесчисленная, на конях и на лодьях. Торки одного только слуха о русском войске напугались. Убежали, да и перемерли все в бегах от Божьего гнева. Так и нынче нам надо.

— Нынче в точности как тогда не получится, — хмурясь, отвечал Изяслав, ложкой зачерпнул из блюда варенных в меду ягод. Прожевал медленно. — Или мне Всеслава из поруба выпустить велишь да дружину его буйную?

Всеволод опустил глаза, проговорил твердо:

— Я тебе, брат, не указ. Ты старший князь на Руси. Не хочешь со Всеславом помириться, так и втроем, без него, мы тоже сила.

— И то верно. Святослав из Чернигова к утру в Киев поспеет, рать черниговская подойдет самое позднее через два дня. На третий и выступим сообща к Переяславлю. К тому времени половцы уже недалёко будут. Испей пива, брат, больно ты мрачен сидишь. Или в успех не веришь?

— Да и тебе, погляжу, не весело, брат. — Всеволод налил в чашу не пива, а грушового кваса. — Гонцы сказывали, половцы идут — что тучи на окоеме, просвета не видно. Дружинного войска против них мало станет. Нужно градское ополчение поднимать и смердов на рать ставить.

— Об этом с боярами надо посоветоваться, — отмолвил Изяслав. Не понравилось ему, что брат предлагал. Не хотелось думать, будто столь велика беда и дружинной ратью не обойтись.

— Еще одно скажу тебе, брат, — неохотно начал Всеволод, отпив квасу. — Дозорные в степи давно извещали: к половцам с русской стороны не единожды ездили некие гонцы. Мои люди видели их с середины лета. Откуда и чьи послы, неведомо — хоронились в тайне, мимо застав по ночам проскакивали.

Изяслав поднялся, стукнул кулаком об стол. С запястья слетел, расстегнувшись, створчатый серебряный браслет с ангелами. Князь гневно зашагал по истобке.

— Знаю, чьи послы, — скрипнул он зубами. — Оборотня полоцкого! — В руки ему попался утиральник из камки, тотчас от платка полетели клочья. — Брячислав, отец его, на нашего батюшку руку поднимал. Матушка у него в плену побывала, варягами похищенная. И этот волчина туда же. Брячислав клятву отцу давал, землю с ним поделил и мир сотворил. Этот же клятву родительскую порушил. Ненавижу! Оборотень! Волкодлак!

Всеволод, бледный, как белёное полотно, напомнил:

— Брат, ты ведь и сам свою клятву нарушил. Мы втроем Всеславу крест целовали, говорили: приди к нам для мира и совета, не сотворим тебе зла. Он же поверил и приехал к Смоленску. И в шатре у тебя твои отроки схватили его.

— Зачем все это рассказываешь мне, будто я не знаю или забыл? — вспылил Изяслав. В противоположность брату он стал красным, как алая византийская парча. — Всеслав сам виноват: для чего нарушитель клятвы верит крестоцелованьям других? Хитрость на войне — доблесть.

— Отец наш, князь Ярослав, не хитростью дал мир русской земле, — упорствовал Всеволод, но голос на старшего брата не возвышал, — а врагов у него побольше было. За то и прозвали его Мудрым.

Изяслав сел в свое точеное кресло с подлокотниками в виде прыгающих рысей, прожевал ложку медовых ягод, запил квасом. Остыл и помягчел.

— Памятью отца я не меньше твоего дорожу, брат. Хоть и не ходил у него в любимцах, как ты. Велик был каган Ярослав, и нам подобает к тому же стремиться. Если половцев навели на Русь Всеславовы бояре, тогда степнякам прямая дорога к Киеву. Нельзя позволить им погубить отчий град.

— Нельзя, — подтвердил Всеволод. — Но если Бог казнит, то люди не помилуют и войско не спасет. Когда еще был я в Переяславле и гонцы только повестили о нашествии, в терему у меня сидел монах из Тьмутаракани. Про себя сказывал, что прежде жил в Печерском монастыре и теперь туда же возвращается. Назвался Никоном. Может, знал ты его?

— Не упомню. Под рукой у Феодосия сотня чернецов, где же всех знать.

— А тогда-то их, помню, сильно меньше было. Этот Никон сказал, что он от твоего княжеского гнева лет восемь назад из обители ушел. Будто грозился ты тогда печерских монахов разогнать, а его самого в заточение бросить.

— И впрямь, что-то было такое, — с неохотой вспомнил Изяслав и спросил недовольно: — Да к чему ты мне про этого пугливого чернеца говоришь?

В истобку вошел холоп, поставил на стол полную кваса серебряную братину с двумя ковшиками по бокам и блюдо сдобных заедок. Поднял с пола княжье обручье. Изяслав протянул руку, раб застегнул на зарукавье браслет. С собой унес опорожненную посудину.

— Этот Никон чернец не пугливый, а смиренный, шуму и свар не любит. Он ученый монах, большой книжник. Про поганых куманов он так сказал: Бог в гневе своем наводит иноплеменников на русскую землю. Еще сказал: когда впадает в грех народ, Господь его казнит мором или голодом, или нашествием поганых. Или иные казни посылает, чтобы одумались и вспомнили о покаянии.

— Что ж думаешь, брат, одолеют нас половцы? — Изяслав тяжким взглядом смотрел на Всеволода. — Монах сам пуглив и в тебе страх поселил?

— Не позорь меня, брат, — тихо и кротко попросил переяславский князь. — То Божий страх. Земная участь меня не страшит — от Бога боюсь отступить.

— Где тебе отступить, — усмехнулся Изяслав. — Ты пост строже иных чернецов держишь и от пития хмельного бежишь. Нищих при своем дворе развел, на милостынь твою всякий сброд кормится. Монахов без разбора привечаешь, а ведь и к ним нужна строгость, чтобы не творили своеволия от Божьего имени.

— Монах ничью волю не творит, кроме Господней, — воскликнул Всеволод. — А если творит, то не монах он, лишь рясой прикрывается. Тебе ли не знать этого, когда в твоей земле Печерская обитель сияет, будто солнце.