Страница 76 из 126
Но Володя очень естественно хныкал, тем более что ему в эти минуты действительно было очень страшно. Он чувствовал себя без заботливого дядьки Шустова и товарищей ужасно беспомощным и одиноким. И в конце концов немец заинтересовался. Он крикнул что-то непонятное. Володя, не зная, с чего начать, чуть не сказал: «Дядя»… Но тут же решил, что уж больно противно даже ради дела назвать фашиста таким хорошим словом. И он заканючил:
— Жалко Лыску… Ой, как жалко! Наш! Мой! Мейн пферд.
Солдат, конечно, ничего не понял. Он с брезгливым недоумением смотрел на плакавшего русского мальчика. Володя показал сперва на автомат, потом на свою ногу и опять заговорил что-то, показывая теперь уже в сторону Орлика. Солдат посмотрел вдаль, на лошадь, потом уставился на Володю, усмехнулся большим, губастым ртом, в котором тускло блеснули два ряда стальных зубов, и вдруг, сняв с себя автомат, наставил его на Володину ногу. Володя неплохо разыграл испуг и снова сделал вид, будто горько плачет, бормоча: «Ой, жалко Лыску, мучается». И он опять ткнул пальцем в сторону Орлика, которого в это время Толя тянул за челку, стараясь заставить лошадь идти вверх.
Пока Володя объяснялся с караульным, из домика с проводами вышли унтер-офицер и солдат. Унтер тотчас же окликнул караульного, быстро подошел к Володе и, замахнувшись на него прикладом автомата, крикнул: «Вэг!» — и показал рукой, чтоб Володя убирался прочь. Мальчик медленно отошел и направился к Толе. Он уже успел высмотреть все, что ему было нужно. Пока он вертелся возле караульного, входная дверь дома несколько раз открывалась и снова захлопывалась. Цепкий взгляд маленького разведчика успел приметить находившихся внутри домика офицеров, солдат. Через окно можно было рассмотреть телефониста, склонившегося над полевым аппаратом. Кроме того, с места, где стоял караульный, Володя разглядел, где расположены пулеметы и охрана штаба.
Возвращаясь к Толе, который уже подтянул Лыску к вершине холма, Володя нарочно выбрал лощинку, в которой его не мог заметить автоматчик, ходивший у главного входа каменоломен. Отсюда хорошо были видны минометные гнезда немцев и батарея полевых орудий на дальнем холме. Из хоботов содрогавшихся пушек бесшумно выпыхивало пламя: сперва — из одного, спустя миг — из второго, потом — из следующего. И через секунду запоздалые тяжелые, глушащие удары, как кувалдой, били по ушам мальчиков. Тугой воздух отворачивал полы пальтишек, Фашисты вели огонь по Керчи.
— Запомнил, Толик? Гляди не спутай чего-нибудь. А я все, что в домике, разглядел. Определенно штаб. Можно нам теперь домой, а то Шустов там беспокоится. Ты тяни Орлика вниз. Если фашисты спросят, чего мы здесь болтаемся, будем валить на Лыску: скажем, что хотим спасти нашу лошадь.
Мальчики, не спуская глаз с немцев, копошившихся у главного входа, ласково поглаживали измученную лошадь. Она дрожала, шаталась, на перебитой ноге проступила опять и запеклась кровь. Ребята совали Лыске свои сухари, но бедный коняга оставался равнодушным и отворачивал длинную унылую голову с белой пролысиной. Из больших мутных глаз лошади медленно выползали тягучие слезы. У обоих разведчиков заныло сердце, когда Орлик, с трудом подняв голову, взглянул на них и легонько, ласково заржал, приподняв верхнюю шершавую губу. Володя и Толя были так растроганы, что забыли уже о всякой опасности. Они были охвачены теперь только одним желанием — увести лошадь куда-нибудь подальше от опасности.
Оба обмерли, когда услышали совсем рядом шаги и скрип гвоздей о камни. Над головами разведчиков, невольно вобравшимися в воротники пальтишек, раздался грубый окрик. К ним подошел солдат-артиллерист, заметивший ребят, возившихся около лошади. Толя, в первый раз увидевший так близко, вплотную перед собой, живого немца, совсем растерялся. Но Володя, чувствуя себя уже опытным по части необходимых сношений с неприятелем, стал показывать на перебитую ногу Лыски и просить немца, чтобы тот как-нибудь помог бедному животному.
Солдат тупо слушал, очевидно ни слова не понимая, потом вдруг быстро нагнулся, схватил с земли увесистую каменюгу и с размаху, бросил в лошадь. Камень тяжело ударил Лыску по крупу. Лошадь тут же рухнула, перевалилась через голову и покатилась вниз по крутому спуску холма. Володя, стоявший около лошади в тот момент, когда солдат запустил в нее камнем, отскочил в сторону, поскользнулся на осыпи и тоже съехал вниз, а Толик Ковалев, всегда тихий и невозмутимый, внезапно пришел в такую ярость, что сам уже не мог с ней справиться.
— Ты что, гад, коня мучаешь? — с тихим ожесточением глядя на гитлеровца, пробормотал он и, нагнувшись, стал шарить по земле в поисках камня.
Зверский удар тяжелого немецкого ботинка пришелся ему в бок. Толя не успел встать с корточек и кубарем покатился по склону горы, увлекая за собой мелкие камешки, скрипя зубами, плача от боли, обиды и бессилия. Немец, даже не взглянув на мальчика, стал спускаться по другому скату холма.
Володя подполз к товарищу:
— Эх, ты… Здорово он тебя, Толик? Вот собака!
Толя беззвучно плакал, глотая слезы и отворачиваясь. Он лежал ничком и обеими руками растирал ушибленный бок.
— Еще хорошо, скажи, что он сам невооруженный был. Верно, из орудийной прислуги… А то бы он тебя… — сказал Володя. — Не очень он тебя повредил? Дай-ка я пощупаю. Подними рубашку… Эх ты, синячище… У, гад! Пускай скажет спасибо, что нам еще оружия не дали. Ничего, Толик, я его запомню, я его рожу где хочешь, хоть впотьмах, узнаю!
В нескольких шагах от них бился со сломанным хребтом, затихая в предсмертной агонии, Лыска.
— Загубили коня! — сокрушался Володя. — Им дай волю — они все загубят. Только воли-то им и не будет. Верно, Толик? Ну, пошли. Шустов ждет. Эх, прощай, Орлик.
Солдат, ударивший Толю, тем временем поднялся из котлована и, не оглядываясь на мальчиков, прошел к своей батарее.
— Идти можешь, Толик? Ну, пошли тогда.
Но, сказав «пошли», Володя не пошел, а упал на колючую и холодную траву и пополз. Толя последовал за ним. Предосторожность эта не была излишней: фашисты, находившиеся у батареи, и те, что возились у главного входа, не должны были видеть, куда скрылись только что бродившие на склоне холма мальчишки.
… А Шустову уже казалось, что с момента ухода мальчиков прошел не один час. Он места не находил себе от беспокойства. Оба они с Ваней Гриценко не отрывались от щели. Шустов нащупывал нож за голенищем, то и дело поглаживал гранату, припрятанную за пазухой. Он готов был в любую минуту выскочить из подземной норы и броситься на выручку ребятам. Сперва он видел Володю, когда тот приближался к домику с проводами. Его тревожила затея маленького разведчика. Он уже корил себя, что недостаточно толково объяснил мальчикам, как нужно держать себя в разведке.
Что делал Володя возле домика, Шустов разглядеть не мог. Мальчик пошел за угол дома, ко входу. Когда он исчез за поворотом, бедного Ивана Гавриловича начало трясти от волнения: «Ох, зацапают малого, пропал парень!» На миг Володя показался из-за скрывавшей его стены, и Шустову почудилось, что мальчик плачет, трет кулаками глаза.
Когда Володя вышел из-за угла домика и направился наверх, Иван Гаврилович немного успокоился. Но вот оба маленьких разведчика поднялись в гору, и он снова потерял их из виду. Эти сорок минут, проведенные мальчиками на поверхности каменоломен, показались Шустову бесконечными. Он с трудом сдерживал себя, чтобы не выскочить наружу, не броситься к мальчикам. Услыхав пониже входа в лаз тихий шорох, опытный разведчик насторожился и одним глазком выглянул из щели. Перед ним лежали в сухой холодной траве Володя Дубинин и Толя Ковалев.
— Уф… будьте вы неладны! — шумно, с облегчением вздохнул Шустов. — Погодите, сыночки, родные мои, постойте… Пока не скажу, не лезьте. — Он быстро осмотрелся, поглядел в сторону главного входа, выждал момент, когда немецкий часовой, повернувшись, начал вышагивать в противоположную сторону, и тихо дал команду: — Гуси-лебеди, домой! Ко мне!