Страница 16 из 56
Генри был зол, но не хотел доводить дело до очередной перебранки, тем более что за стеной спала Этель.
Из хосписа им привезли все необходимое, чтобы облегчить последние месяцы жизни Этель, — больничную кровать и большой запас морфина, атропина и ативана, чтобы снимать боли и тревогу. Из хосписа звонили ежедневно, навещала патронажная сестра, хотя и реже, чем надеялся Генри.
— Генри… — чуть слышно позвала Этель.
Они замерли. Вот уже неделю она не подавала голоса.
Генри прошел в спальню. Их спальню. Для Генри она так и осталась их общей, хотя сам он уже полгода спал на кушетке, а иногда — в мягком кресле у кровати Этель, но лишь в те ночи, когда ее мучили тревога, страх.
— Я здесь. Ш-ш… Я здесь… — шептал он, сидя на краешке кровати, сжимая иссохшую руку жены и пытаясь завладеть ее вниманием.
— Генри…
Этель смотрела широко раскрытыми глазами в окно спальни.
— Все хорошо, я здесь. — Генри поправил ей ночную сорочку, одеяло.
— Отвези меня домой, Генри, — молила Этель, стиснув ему руку. — Мне здесь так плохо, отвези меня домой…
Генри обернулся: в дверях стоял Марти.
С того дня их споры прекратились. Впрочем, как и разговоры.
— Пап, нам нужно поговорить.
Голос Марти отвлек Генри от горестных воспоминаний. Он поднялся на несколько ступенек и встал рядом с сыном, глядя ему прямо в глаза.
— Зайдем, присядем да поговорим по душам?
— Давай лучше здесь.
От Генри не укрылось, что Марти разглядывает его запыленную одежду.
— Где это ты так? В бейсбол играл, в роли мяча?
— Тебе есть что рассказать, и мне тоже. — Генри сел рядом с сыном, глядя, как наползает из-за деревьев длинная черная тень от горы Бикон-Хилл, во всю ширину улицы. Наверху, моргая, с тихим жужжанием оживали фонари.
— Пап, мы с тобой почти не говорили после маминой смерти, так?
Генри безропотно кивнул, готовясь выслушать град упреков.
— Я нажимал на учебу, старался тебя не разочаровать.
Генри не знал, куда деваться от стыда. Он был поглощен заботой об Этель — а о сыне забыл. Но даже если и забыл, то невольно.
— И я тобой горжусь!
— Знаю, пап. Я вижу, что ты гордишься. Вот я и оттягивал этот разговор. Во-первых, тебе с мамой было и без того тяжело, а во-вторых, я не знал, как ты отнесешься…
Генри замер, перебирая в уме всякие ужасы. Марти наркоман. Его выгнали из университета. Он разбил машину, вступил в банду, нарушил закон, получил срок, он гомосексуалист…
— Пап, я женюсь.
— На девушке? — спросил Генри растерянно.
Марти рассмеялся:
— На ком же еще?
— И ты боялся мне рассказать? — Генри искал ответ в глазах сына, выражении лица, жестах. — Она беременна. — сказал Генри почти утвердительно, как говорят: «Мы отступаем» или «Мы проиграли в дополнительное время».
— Да что ты, пап! Ничего подобного.
— Почему же мы говорим на крыльце?
— Потому что она здесь, в доме, я хочу вас познакомить.
Генри просиял. Его, конечно, задело, что эту таинственную особу от него прятали, — но опять же, Марти занят, у него были на то причины.
— Просто я знаю, что у тебя были за родители — несгибаемые. Не просто китайцы, а суперкитайцы, понимаешь? Кубики льда в большом плавильном котле Америки — чужого мнения не признавали. — Марти с трудом подбирал слова. — И ты женился на маме, и свадьба у вас была по всем правилам. И меня отдал в китайскую школу, как тебя твой отец, — и твердишь, как мама, что мне нужно найти славную девушку-китаянку и остепениться.
Марти умолк. Генри, глядя на сына, ждал продолжения. Тишина. Лишь легкий ветерок колыхал ветви елей, и тени играли на крыльце.
— Я не такой, как Яй-Яй, твой дед.
Генри догадался, к чему клонит Марти, и сравнение с отцом уязвило его. Отца он в глубине души, конечно, любил — какой сын не любит? Отец желал ему счастья. Но неужели он так похож на своего отца?
За спиной щелкнула, открываясь, дверь. Высунулась девушка, с улыбкой вышла на крыльцо. Светлые волосы, голубые глаза — ирландские, сказал бы Генри.
— Так вы и есть отец Марти? Вы так долго здесь прождали? Марти, что ж ты не сказал? — Она изумленно смотрела на Марти, пристыженного, будто его уличили в дурном поступке.
Генри улыбнулся и протянул руку будущей невестке.
Та вся так и лучилась.
— Я Саманта, наконец-то мы познакомились! — И вместо рукопожатия обняла Генри.
Он похлопал ее по спине и, чуть помедлив, обнял. А Марти, просияв, торжествующе вскинул руку.
19
Умэ 1986
На заднем дворе Генри, надев садовые перчатки, обрезал сухие ветви на старой сливе, сплошь усыпанной мелкими зелеными плодами, из каких в Китае делают вино.
Слива была ровесницей Марти.
Сын и его невеста сидели на заднем крыльце, потягивая зеленый чай со льдом и имбирем. Генри пробовал делать дарджилинг и пеко со льдом, но напиток неизменно горчил, сколько ни добавляй сахара или меда.
— Марти сказал, что готовит сюрприз… надеюсь, я не все испортила… просто он мне все-все про вас рассказал, и мне ужасно хотелось с вами познакомиться.
— Да что обо мне рассказывать, — пробормотал Генри.
— Например, что это ваше любимое дерево. Саманта явно старалась заполнить неловкое молчание между отцом и сыном. — И что вы его посадили, когда Марти родился.
Генри срезал веточку с нежными белыми цветами.
— Это дерево умэ, — объяснил он, произнеся слово « умэ»нараспев, по слогам. — Оно цветет в любую погоду — даже в самые суровые зимы.
— Ну, началось… — шепнул Марти Саманте, так что Генри едва расслышал. — Да здравствует революция… — рассмеялся он.
— То есть как? — встрепенулся Генри, оторвавшись от работы.
— Не обижайся, пап, просто…
Снова вмешалась Саманта:
— Марти говорил, это не просто дерево, а символ.
— Верно. — Генри тронул крохотный цветок с пятью лепестками. — Цветы умэ используют как украшение на китайский Новый год. Еще это символ древнего города Нанкина, а с недавних пор — национальный цветок Китая.
Марти привстал, в шутку отдал салют.
— Ты что? — удивилась Саманта.
— Скажи, пап.
Генри щелкал ножницами, будто не заметив шутки сына.
— Это еще и любимый цветок моего отца. — Генри с трудом срезал толстую ветку. — Символ стойкости под ударами судьбы — символ революционеров.
— Ваш отец был революционер? — спросила Саманта.
Генри невольно рассмеялся.
— Нет-нет, он был националистом. Коммунистов боялся как огня. Но, несмотря ни на что, верил в единый Китай. Дерево умэ для него много значило, понятно?
Саманта с улыбкой кивнула, потягивая чай.
— Я знаю от Марти, что это дерево выросло из веточки сливы вашего отца. Вы ее здесь посадили после его смерти.
Генри, глянув на сына, покачал головой, срезал еще ветку.
— Это ему мама рассказала. — И тут же пожалел, что упомянул об Этель, омрачив счастливый день.
— Простите, — вздохнула Саманта. — Жаль, что я ее не застала.
Генри грустно улыбнулся и кивнул, а Марти обнял девушку за плечи, коснулся губами ее виска. Саманта переменила тему:
— Марти говорит, вы были блестящим инженером, вам даже разрешили досрочно выйти на пенсию.
Подрезая дерево, Генри краем глаза наблюдал за Самантой, будто перечислявшей пункт за пунктом воображаемого списка:
— Вы чудесный кулинар, любите работать в саду, и рыбака лучше вас не сыскать. Марти рассказывал, как вы его брали на озеро Вашингтон ловить нерку.
— Да, верно… — Генри посмотрел на сына. Почему же Марти никогда не говорил ему об этом сам? Ясно почему, достаточно вспомнить расстояние — точнее, пропасть, разделявшую самого Генри с отцом.
Саманта пальцем помешала кубики льда в стакане.
— Еще Марти сказал, вы любите джаз.
Генри встрепенулся. Вот это уже настоящий разговор!
— И не всякий джаз. Основоположников западной школы джаза и свинга — Флойда Стэндифера, Бадди Кэтлетта, — и еще вы большой поклонник Дэйва Холдена, не говоря уж о его отце, Оскаре Холдене.