Страница 16 из 42
Для бегства оставался лишь один маршрут, и он мог стоить ей жизни. Следовательно, жизнь свою она оценила и поняла, что она ценнее толстых ковров лжи и безвоздушных комнат, которые называла своим Домом.
Она сделала крылья из найденных перьев. В доме не оказалось ничего пригодного. Она сделала крылья, прикрепила их, маскарадный костюм напускной храбрости, боевая раскраска против страха.
Прыгай. Она должна прыгнуть. Тяжелое тело в невзвешенном воздухе. Ее бароскопом станет собственное сердце. Кальций и Вода против Азота и Кислорода. Негостеприимная стихия и предмет ее желанья.
Ее раскрывающийся элерон ненадолго прерывает слишком гладкий спуск. Мгновение она способна парить a la belle étoile [19]. Она сказала мне, что ее зовут Монгольфье, но произнесла его по буквам, как ИКАР.
Ветер, погреби ее в себе. Сделай воздушной, желанной для воздуха. Пусть ее кости дышат, пусть жидкости ее испаряются. Она должна поймать поток уверенным крылом.
Если я позову, ответит ли она плавными виражами средь дерев? Сложит ли славу свою к моему запястью? Если я позову, пролетит ли равноудаленно и от обжигающего солнца, и от хлябей морских?
Балансируя на первозданном выступе, она ждет дара языков. Она – зияющее чрево перед пришествием Слова. У нее нет имени для ночи, нет имени для дня, нет имени для своих страхов. Ею владеют безымянные вещи.
Слово зовет ее. Слово, которое есть дух, дыхание, слово, что вешает мир на свой крючок. Слово возносит ее, переводя невнятную плоть в воздушный синтаксис. Слово поднимает ее с четверенек и влагает в ее уста бога. Одной октавой языка она омахивает съежившийся мир.
Крылатое слово, Гермес, бог Красноречия и Воров; а если по-римски – Меркурий. Стремительное слово в крылатых сандалиях, что училось ворожбе у Фрии на горе Парнас. Слово среди гальки в пруду. Мужское сверло в женском ложе, искусство добывания огня – вихрем палочки в камне. Слово, добытое из огня, огонь – из слова, Сапфо, 600 до Р. X.; или лучше звать ее Гермафродитом? Мальчик-дочь, девочка-сын, мужское сверло в женском ложе, родившийся из ночи похоти Гермеса и Афродиты. Мальчик-дочь, девочка-сын, союз языка и страсти.
Такова природа нашего пола: она берет слово, пристегивает его и глубоко проникает в меня. Слово у меня внутри – я становлюсь им. Слово долбит мое лоно, мое лоно вздувает его. Новые значения распускаются из моих бедер. Мы вместе разграбили словарь, прикарманив лексикографический секс. Мы предпочитаем не замечать гладких романтических слов и копаем глубже, разыскивая удовольствия распутника. Зрелое, сочное слово, созревшее за многие века, слово многослойное, полное ассоциативных наслаждений. Потасканные слова нравятся нам больше. Для меня в этом – извращенное стремление вернуть шлюхе девственность. Разве мы не куплет? Не две строчки подряд, рифмующиеся друг с другом? Прильни глазом к замочной скважине и увидишь нас – одну на другой, мы бараемся, как идеальная пара дактиля и спондея. Клетку для спаривания, где мы должны свести концы с концами. Мою хорошо покрытую кобылку и меня, ее всадницу, – в воздухе.
Увидь меня. Сейчас же. Я не р(Р)омантик, а настоящий К(к)лассик. Я не верю в любовь с первого взгляда. Я не увлекусь тобой, но еще один шаг – и ты повлечешься за мной.
Что вообще влачится?
Однажды некий ангел спрыгнул с небес, чтобы найти себе новые миры, и руки его запутались в звездных зигзагах. Люцифер, чьи раны источали свет…
Молния громовержца Зевса – сквозь робкие облака голова кометы, золотом брошенный ядерный диск.
Мертвецы – в Тартар, черные тополя у черной реки. Черное древко, гладкое, и пес с зазубренными клыками.
Икар, летучий мальчик, тело которого глазировано солнцем. Его обожженное тело, разбившее зеркальное море.
Осень. Длинные листья, ярко ниспадающие с деревьев.
Гермес. Со шпорами звезд.
Увлекись мною, повлекись за мной, как падает яблоко, как падает дождь, потому что так нужно. Пусть тяготенье станет якорем твоему желанию.
Она упала, как голос мальчика-певчего на нотном стане сладострастия. Голова закинута, горло обнажено, тело изломано, голос сломан в экстазе хвалы. Хвалы из уст, из бедер ее, эстетичные и экстатичные в покровах пламени.
Стащи рубашку через голову, брось ее и сама бросься в мои объятия, любовникам время без нужды. Афродита приканчивает Кроноса. Пади сквозь бездонную бочку наших часов. Это время – наше, не Времени. Тут, там, нигде, неся белые розы – не красные.
В небе не было цвета, когда она шла вдоль берега.
Сверкали белые раковины, глазированные морем. Она приставила одну к уху и услышала странный стон моря. Она посмотрела туда, где свет легко скользил по воде. Свет, что балансировал на узких гребнях волн, кувыркался в сводах вод.
Свет взбивал тусклую пену и бросал клочья лепестками к ее ногам, и ноги ее стекленели в мелководье.
Вода швыряла прошлое ей на ноги, влекла за собой ее будущее, шипя и вытягиваясь волнами.
Плавник на песке. Она подняла деревянный клин, слишком легкий, ибо всю сущность его вылизало водой. Всего лишь прошлое, полая вещь в руке, всего лишь прошлое, но форму и запах его она узнала. Удобная старая форма, предназначение коей умерло.
В небе облака. Ей хотелось увидеть небо, но облака были красивыми. Смутные, розовые, хорошо знакомые. Разве плавника и облаков не хватит? Воспоминаний и того, что у нее еще осталось, – не хватит? Зачем рисковать знакомым ради того, что скрыто? Будущее может оказаться таким же, как вчера; она сумеет укротить будущее, не замечая его, позволив ему стать прошлым.
Она бросилась бежать. Выбежала из дня, что обмотался вокруг нее кольцами умеренного здравого смысла. Бежала туда, где солнце только начинало небо. К тонкой ступеньке солнца, до которой только дотянуться. Она подпрыгнула, обеими руками вцепилась в перекладину лестницы и забросила себя в теплый желтый свет.
Поезд был переполнен. Не Сапфо ли это, обе руки свисают с неоновой перекладины?
Пикассо
Пикассо открыла книгу.
– Верно, Руджеро не может быть Джентльменом с Заднего Двора?
Была ночь, Долл Снирпис сидела у свечи. Руджеро не пришел. Почему он не пришел? Объяснение могло быть только одно, и Долл объясняла его.
– Если его штырь направлен не на меня, то на кого же?
Долл видела, как Епископы и Короли стояли перед ней, и наипокорнейше опускалась перед ними на колени. Она держала и королевский скипетр, и гораздо реже наблюдаемую корону. Она качала Помпу Епископа. Ее искусные пальцы славились не меньше пальцев Арахны. За ее Верх и Низ поднимали тосты офицеры флота Его Величества. Не было мужчины, нижняя часть тела которого в ее присутствии оставалась бы непоколебимой.
– Не на мужчину, – сказала Долл. – Может быть, на Маргаритку?
Мадам Клиленд, подруга и соперница Долл, содержала Клумбу Маргариток на Пушечной улице. В «Петухе и Пушке» одевались строго по этикету: декольте, корсажи, кружева и корсеты, под которыми скрывались брюки. Это был дом удовольствий для тех, кого не интересовал противоположный пол.
Руджеро в Притоне Содомитов?
Откинув рубашку юноши, он подставил ветерку римские Холмы Наслаждений и пересекавшую их узкую долину. Затем, хорошенько увлажнив слюной свой инструмент, чтобы тот двигался беспрепятственно, он ввел его, заставив юного страдальца извиваться, корчиться и бормотать нежные жалобы. Когда первые трудности остались позади, все пошло как по маслу, без излишнего трения и сопротивления; затем, обхватив одной рукой бедра фаворита, он взялся за его красноголовую игрушку из слоновой кости, стоявшую совершенно несгибаемо, доказывая тем самым, что если сзади юноша и напоминал мать, то спереди был точной копией отца. Игрушкой этой он некоторое время забавлялся а другой рукой развратничал с волосами мальчика, потом, перегнувшись через его плечо вперед, повернул к себе лицо, отстранил спадавшие на него локоны, прижал к себе, чтобы поймать долгий выдох поцелуя. После чего, возобновив скачку, продолжил набег на тылы, постепенно достиг кульминации, сопровождавшейся обычными симптомами, и прекратил военные действия.
19
Как прекрасная звезда (фр.).