Портрет художника в старости

— Ты абсолютно убежден, что хочешь написать секс-роман? — спрашивал Пол. — И именно сейчас, на данном этапе своей творческой биографии?

— Я должен быть убежден?

— А ты как думаешь?

— А ты как думаешь?

— Тебе решать, а не мне.

— Но ты же мой редактор! — огрызнулся Порху. — Хочу с тобой посоветоваться. За тем и притащился в город… В твоем вопросе мне почудилось сомнение.

— Так хочешь или нет? Это единственное, что сейчас имеет значение. Ты ведь у нас большой оригинал. Я еще не научился угадывать твои мысли.

— Хорошо, Пол, признаюсь, если настаиваешь… Я хочу сделать книгу, которую можно продать киношникам.

— Мы таких книг не выпускаем.

— Но, конечно, надеетесь, что какая-нибудь будет экранизирована.

— Мы этого не говорим.

— Ладно, оставим, — вздохнул Порху. — Знаешь, я даже не убежден, что смогу написать. Попробовал в последнее время и понял, что невольно перешел от сексуальной жизни моей жены к сексуальной жизни Зевса, а потом к заключительным песням «Илиады», тем, где гибнет Гектор, а Приам проливает слезы над сыном.

— Да, любопытные переходы. Хотел бы взглянуть, как это выглядит на бумаге.

— Ни за что не покажу.

— Понятно. У вас, серьезных писателей, вечно нелады с сюжетами.

— Да, нелады. Но не вечно. Правда, теперь я, кажется, презираю сюжеты. Не люблю гнать действие. Оно мешает глубокой мысли, мешает идеям.

— А идеи мешают действию, верно? В этом и состоит разница между нашим добротным американским романом и твоим европейским. Но тогда на какую экранизацию ты рассчитываешь? Что получится из твоей новой книги? Серия неподвижных фотографий? Портретный альбом? Ты мне лучше вот что скажи, — продолжал Пол. — Все-таки интересно. Ну, самую малость… Может быть, ты по привычке так болезненно реагируешь? И еще потому, что я скоро ухожу?

— Не понимаю, о чем ты.

— Почему ты так настойчиво настроен писать дальше? Никто тебя не заставляет. Что, сила привычки?

— Понимаешь, мне нечего больше делать, — стыдливо произнес Порху. — Все меньше телефонных звонков, на которые я не хочу отвечать. Меньше факсов с просьбами об интервью, которые я не хочу давать. Меньше приглашений от людей, которых я не хочу видеть, на вечеринки, куда я не хочу ходить. Черт побери, мне не по себе оттого, что меня перестали отрывать от работы! Бывают дни, когда ни одного телефонного звонка. Ни одного, понимаешь? Единственный способ доказать себе и другим, что я что-то значу, — это писать. Я не знаю, кто я и что я, не знаю, зачем живу, если не работаю над книгой.

— Зачем же ты тогда упорствуешь и ищешь темы черт знает где? Зачем тебе эти божества, мифы, Библия, сочинения других авторов? Все твои новации притянуты за уши.

— Новации, говоришь?

— Говорю, потому что ты сам так считаешь. Неужели надо обязательно цацкаться с забугорными, заимствованными идеями, чтобы слыть серьезным автором? Почему ты не хочешь писать о реальных людях? О себе, например?

— Пол, реальные люди больше никого не волнуют. Ни в искусстве, ни в жизни. Мы все опошлили и сами опошлели. Ты не исключение. Когда мне приходит в голову что-нибудь реалистичное, оказывается, что я уже об этом где-то писал… или у кого-то читал… и…

— И?..

— И я уже сказал: хочу писать, потому что у меня нет другого развлечения.

— Хорошенькое развлечение, ха-ха!

— Вот тебе и «ха-ха». Конечно, я могу почаще дремать и почаще думать ни о чем. Но это не так интересно.

— Я тоже люблю прилечь днем или помечтать ни о чем. Это приходит с возрастом. Вернее, такова цена, которую приходится платить за то, что зажились на свете. Думаешь, легко, когда тебя уходят?

— У тебя все-таки будет чем себя занять — работой.

— Да. Работой над книгами, которые мне нравятся, а другие редакторы не берут. Почему бы вам с Полли не попутешествовать? Будь у нас такая возможность, мы бы непременно отправились.

— Куда? — презрительно фыркнул Порху. — Ноги моей не будет ни в музеях, ни в соборах. Путешествовать, говоришь? На вилле д'Эсте на Комо я был, в Голубом гроте на Капри был, в Позитано тоже был. Единственные места, куда можно приехать еще раз, — это Капри и Позитано. Погреться на солнышке и полюбоваться хорошенькими женщинами. Пол, ты заметил, как много развелось хорошеньких женщин? Увы, мы теперь старики, им не пара.

— Нет, Джин, меня другое привлекает… Знаешь, все-таки жаль, что ты не нажил состояния на Уолл-стрит. Мог бы сейчас играть в гольф, собирать картины, покупать дома, рассуждать о дорогих сигарах. И конечно, о деньгах, нажитых игрой на бирже.

— Спасибо.

— Мог бы написать еще одну книгу.

— Еще раз спасибо.

— И не тяни. Ты ведь знаешь — опубликуем. Даже если слабая будет. Она не повредит твоей репутации. А если повредит, то не навсегда.

— Это точно. Если и навсегда повредит, но навсегда на пару месяцев.

— Как раз на то время, когда ты будешь загорать на Капри или вилле д'Эсте и глазеть на хорошеньких женщин.

Порху тяжело вздохнул.

— Что ни говори, трудное это занятие — писать. И неблагодарное. В лучшем случае — безрассудное. Ты не слышал о моей лекции, которую я недавно прочитал?

И Порху снова подивился — об этом он когда-то писал в каком-то журнале, — куда подевался Джеймс Джойс после «Поминок по Финнегану»? Везет же некоторым, размышлял он. Этот астматик Пруст успел отдать концы до того, как ему пришлось решать, что писать.

— Как у вас с Полай, — неуверенно и как бы нехотя спросил Пол, — все в порядке?

— Лучше некуда, — удивившись, ответил Порху. — Я плачу по счетам, она ведет хозяйство. Мы давно не ждем никаких сюрпризов. Правда, в спальне бывает волнительно: откроешь ящик комода, а там опять чистое белье. А что?

Пол тоже усмехнулся.

— Плохо.

— Что — плохо?

— Плохо, когда без сюрпризов… А фразу насчет волнительности в спальне прибереги, может пригодиться. Так вот, я подумал, что семейная жизнь — неплохой материал для романа. Особенно твоя. Стареющий писатель и его жена, повествование строится попеременно: то от его лица, то от ее. Меняется точка зрения, сталкиваются взгляды… Не находишь?

— Не нахожу, — быстро возразил Порху. — Кроме того, я уже писал о семейной жизни, и не в одной книге.

— Напиши еще одну! — повысил голос Пол. — Сотни романистов пишут о браке, а мы треплем языками и попусту тратим время. Это же будет другая книга. О чем вы только думаете? Почему каждая новая книга должна отличаться от другой?

— Так уж я устроен, — с наигранной скромностью ответил Порху. — Так уж мы все устроены.

— В таком случае, — сказал Пол, театрально колеблясь, — у меня есть еще одна идея, пожалуй, даже получше. Почему бы тебе не сделать то, о чем ты толкуешь мне почти целый год? Хотя, пожалуй, не сознаешь этого.

— Ты что имеешь в виду?

— Почему бы тебе не написать портрет художника в старости?

— Что-о?!

— Не заводись! У тебя даже имя подходящее. Порху — это же готовый акроним. Пор-трет ху-дожника… ПОРХУ. Знаешь, я как будто вижу титул и броский супер. — Пол мечтательно закатил глаза. — «Портрет художника в старости». — Пол опустил глаза и сжался в кресле, увидев устремленный на него свирепый взгляд. Потом поспешил добавить: — И еще…

— Что еще?

— …и еще, может быть, прямо на титуле подзаголовок: «или Сексуальная жизнь моей жены». Публика дура и доверчива, часть обязательно клюнет. Подумают, что это автобиопорнография. Не исключено, что провернем контракт с Голливудом, которого ты так ждешь…

— И ты тоже.

— …еще до того, как они прочитают. Может, попытаешься?

— Может, покатишься к… матери?

— Ты же просил совета.

— На хрена мне твои советы, — как бы даже брезгливо отвечал Порху. — Мало ли что я говорю, ты это прекрасно знаешь. Мне нужно, чтобы меня хвалили. Это единственное, что мне нужно. Думаешь, я отличаюсь от других? Я скажу, чего действительно хочу, Пол. Скажу то, что от неловкости не говорю даже самому себе. Я хочу увенчать свою творческую биографию нетленкой, шедевром, по-настоящему большой оригинальной книгой, пусть это будет даже маленькая повесть. Я хочу, чтобы меня проводили аплодисментами, под гром оркестра. Как молодого спортсмена, который умер на финише, выиграв забег.