Наваждение Люмаса

Мы сидели за столом и ели овощное карри с белым вином из холодильника. Планк вернулся к себе в корзинку и уснул, а мы тем временем начали задавать друг другу вопросы о тропосфере — я надеялась увидеть наконец смысл во всех своих приключениях.

— Меня очень заинтриговал этот бог — Аполлон Сминфей, — сказал Берлем.

— Да уж, — ответила я. — Я думала, что схожу с ума.

— Может, вы и не ошибались, — сказал он. — Я никогда не встречал в тропосфере никаких богов. По правде говоря, я там вообще никого не встречал. И не предполагал, что такое вообще возможно.

Мы еще немного поговорили об Аполлоне Сминфее и обсудили мои недавние мысли о религии. Похоже, ни Берлем, ни Лура не думали о тропосфере в религиозном смысле, если не считать того, что они заметили способность церкви прерывать процесс педезиса. Я, кажется, немного впечатлила Луру (но только совсем немного!) своим феминистским анализом всех главных религий, но Берлем был не согласен с тем, что я свалила в общую кучу и буддизм.

— Дзен, — сказал он мрачно, — Дзен — это совсем другое. И Дао.

И я вспомнила, как страстно он желал пустоты, подгоняемый потребностью избавиться от каких-либо желаний. Это напомнило мне об Адаме и обо всем, что с ним случилось. Ведь я едва его знаю, но скучаю по нему куда сильнее, чем могла предположить.

— Все мы по-своему стремимся к просветлению, — сказала Лура. — Я пишу книгу, а он все время медитирует, пытаясь заглянуть за пределы всего, что нам уже известно. Ведь есть еще столько… — Но она не закончила фразу. Вместо этого зевнула. — Ох. Ну и денек.

Мы уже о чем только не переговорили. Обсудили педезис, возможность путешествовать во времени с помощью предков разных людей, и Берлем подтвердил мою догадку о том, что полупрозрачные картинки, которые появляются на дисплее, когда ты находишься у кого-то в сознании, означают лишь их живущих предков — вот почему у мышей их были сотни, а у него — всего один (его мать). Чтобы переместиться в прошлое, нужно использовать живущих предков до тех пор, пока их линия не прервется (например, у матери Берлема не осталось ни одного живого предка, и, значит, оказавшись у нее в сознании, придется перепрыгнуть в сознание другого человека, вместо того чтобы выбирать другую картинку на дисплее, и из сознания этого другого человека снова пробраться как можно дальше, используя его живых предков). Мы еще немного поговорили об этом, потому что я все никак не могла понять, как перемещаться дальше, ведь рано или поздно все живые предки закончатся. Но потом Лура напомнила мне, что расстояние в тропосфере равно времени и, перемещаясь по миру с помощью предков, ты одновременно с этим перемещаешься и назад во времени — иногда даже не только на несколько месяцев, но и на несколько лет. Когда я перепрыгнула из сознания Молли в разум Берлема, я прыгала из Хертфордшира в Девон и поэтому оказалась у него еще до Рождества. Если бы Берлем был в Шотландии, я могла и вовсе очутиться в августе или сентябре, а будь он в Австралии, я бы перенеслась на три или четыре года назад. Если повезет (или если удастся как следует спланировать перемещение), можно отыскать живущих предков, которые были уже мертвы в тот момент, когда ты начал перемещение, и с каждым следующим прыжком ты будешь переноситься все дальше и дальше в прошлое. Похоже, процесс этот очень небыстрый, но Берлем напомнил мне о том, что на сами-то прыжки много времени не уходит. А еще он обратил мое внимание на то, что, очевидно, именно этим занимался мистер Υперед смертью. Мистер Υ— персонаж вымышленный, но Люмас — нет. Берлем заметил, что, видимо, точно так же умер и сам Люмас, и все остальные, кто подвергся «проклятию» книги. Педезис опасен — в чем я и сама успела убедиться, когда воспользовалась им, чтобы попасть к Берлему.

А еще я узнала, что тропосфера Берлема и в самом деле представляет собой викторианский город, о котором он думал, когда я была у него в сознании. Когда мы стали сравнивать свои тропосферы, Лура, похоже, почувствовала себя неуютно. Когда я спросила ее, как выглядит ее тропосфера, она заправила волосы за ухо и сказала просто: «А, так, научная мешанина. Ничего такого, что могло бы привидеться кому-нибудь другому». И она бросила на Берлема многозначительный взгляд.

— Пожалуй, пора на сегодня заканчивать и ложиться спать, — сказал Берлем. — Продолжим утром — нам еще о многом нужно поговорить. И, Лура, почему бы тебе не воспользоваться Эриел? Она могла бы очень тебе пригодиться. С естественными науками у нее куда лучше, чем у меня.

— Ничего подобного, — возразила я.

А Лура смерила меня оценивающим взглядом и быстро опустила глаза, потому что я явно не казалась ей достойной помощницей. Что бы там ни думал Берлем, нам не удастся дружно и мирно заняться разработкой теории тропосферы — или какой-либо другой. Если только мне не удастся заставить ее относиться ко мне лучше.

Всю ночь мне снился Адам. Во сне он говорил, что любит меня и никогда меня не оставит. Сны порой бывают так жестоки. У меня никогда не будет такой жизни. И вообще неизвестно, смогу ли я собрать себе хоть какую-то жизнь из тех ее обрывков, что у меня остались.

Глава двадцать четвертая

Суббота и воскресенье прошли точно так же — в сумбурных разговорах, благодаря которым во мне росло ощущение, что я еще очень многого не знаю и что Лура и Берлем пытаются мне что-то сказать, но никак не выберут подходящий момент. Мы разделяли дни перерывами на чай, кофе и бутерброды, как будто бы наша жизнь превратилась в одну большую конференцию. Каждый вечер мы шли в церковь через дорогу, а перед сном еще раз пили чай. Мне казалось, что Берлем и Лура говорят обо мне, когда меня нет рядом, и что Берлем все пытается уговорить ее начать мне доверять. Они определенно до сих пор были встревожены моим появлением и фактически держали меня под домашним арестом — мне дозволялось только ежевечернее посещение церкви. Берлем рассказывал мне о своей медитации, а Лура большую часть времени меня избегала. По вечерам я сидела с Берлемом и старалась с ним не флиртовать. Я не очень понимала, какие между ними отношения, но в любом случае не хотела становиться им помехой. Время от времени звонил телефон, но право отвечать на звонки Лура всегда предоставляла автоответчику. У меня сложилось впечатление, что у них есть друг, с которым они недавно поссорились, но больше я ничего понять не могла.

Мне выделили маленькую комнату, белую и уютную, с выступающими балками и низкой широкой кроватью со столбиками до потолка и розовым покрывалом поверх белого хлопкового одеяла. Большую часть времени я сидела на кровати, делая заметки о тропосфере — в основном для того, чтобы побороть отчаянное желание снова туда попасть. Берлем и Лура строго-настрого запретили мне туда возвращаться — во всяком случае, пока. Оба беспокоились из-за задания, которое придумал для меня Аполлон Сминфей, — да меня и саму оно тревожило. Очевидно, выполняя его, мне ничего не стоило заблудиться, хотя теперь я точно знала, что в любой момент могу вернуться к себе через метрополитен. Но Лура и Берлем отнеслись к рассказу о метрополитене с опаской, хотя и признали, что он наверняка существует. Эх, уж лучше бы они обо всем говорили мне прямо, а не шептались на кухне, тут же умолкая, как только я входила, чтобы сварить кофе. Я знала, что им хочется забрать книгу из Фавершема, но не представляла, как это сделать.

И вообще я теперь даже в самой себе не могла разобраться. Меня окружали тепло и комфорт, и впервые за долгие годы я ела досыта, но в каком-то другом смысле моя жизнь окончилась. Ну, может быть, не окончилась — это звучит как-то уж слишком драматично, но все, что я «имела», — работа, диссертация, несколько друзей, квартира, вещи, книги, — всего этого я наверняка лишилась. И здесь тоже нельзя оставаться вечно — если Лура не изменит своего отношения ко мне.

В воскресенье ночью мне приснился тот же самый сон, что снился с тех пор, как я сюда приехала: Аполлон Сминфей стоит передо мной и говорит: «Долги надо отдавать». Я проснулась оттого, что в мансардное окно барабанил дождь — как будто работал промышленный станок, а часы показывали всего четыре утра. В понедельник небо налилось серым свинцом, и утро прорывалось в нем внезапными толчками желтого света. Около полудня раздался один-единственный раскат грома, и дождь прекратился. Берлем ненадолго включил радио, и оно предупредило нас о приближении сильной грозы с ветром до восьмидесяти миль в час. Но гроза что-то медлила.