Страница 3 из 122
Компании по производству игрушек не обязательно выпускают одни игрушки; наш самый успешный филиал выпускает видеоигры, а самый щедро финансируемый исследовательский центр занимается робототехникой; мы просто даем детям то, чего они хотят. Наш бизнес — все самое новое и блестящее, мощное и клевое, шикарное и волшебное, все самое быстрое и вызывающее привыкание. У производства игрушек два больших преимущества перед другими индустриями. Наши товары продать легче легкого, а нашим клиентам легче легкого продать что угодно. Это не значит, что все наши товары имеют успех, вовсе нет. Но мы делаем вещи, которые плавают, или взрываются, или служат ключами к сказочным странам, и если мы постараемся, детишки распахивают глаза, когда смотрят по телику наши рекламные ролики.
Вы только не подумайте, будто я циник. Отнюдь. И ненависти к своей работе я тоже не питаю. А работа моя — создавать новые товары для трех моих брендов; один рассчитан на детей, которые хотят быть шпионами, другой — на будущих сыщиков, и третий — на дешифровщиков. Они называются «КидСпай», «КидТек» и «КидКрэкер» соответственно и вскоре сольются в один зонтичный бренд под названием «Тс-с-с!». Фокус-группы и исследования рынка показали, что дети, покупающие один из моих брендов, обычно покупают все три, и теперь на меня постоянно давят, чтобы я превратила треугольник в квадрат, придумав четвертый, «убийственный» бренд для демографической группы, состоящей из одиноких, умных, хитрых и порой психологически травмированных детей, для девочек и мальчиков, которым нравится прятаться и выслеживать/ловить преступников. Этот новый бренд (запускается он в качестве суб-бренда) должен стать катализатором для перезапуска трех остальных. Будет рекламная кампания; возможно, на ТВ. Все это очень волнительно. К тому же, если запустишь реально успешный бренд, «Попс» реально примет тебя в свою «мафию».
Тем не менее — и уж в этом-то я достаточно твердо уверена, — я не хочу быть принята в «мафию». От мафий мне становится не по себе. От собственной популярности мне становится не по себе. Короче говоря, вот на что это похоже — пытаться улизнуть от «гестапо моды»: это мое личное подпольное движение сопротивления — отправляться в путь днем раньше, чем они, носить шмотки, несовместимые с ихними, одеваться контрастно, когда они ходят в строгих гаммах, и наоборот. Однако я еду в Девон на день раньше не потому, что хочу «отличаться», а потому лишь, что мне не очень-то нравится давка, когда ни вдохнуть, не выдохнуть, хоть в метро, хоть в любом его эмоционально-пространственном эквиваленте. Хотя почти во всех прочих смыслах я «нормальная», я не выношу прикосновений чужих людей. Когда меня трогают, мне хочется плакать. А потому — ночной поезд.
Из-за своего «состояния» (в смысле, «эмоционального состояния», «состояния здоровья» и так далее) я часто приезжаю на место за день до тех, кто путешествует «вместе» со мной, и хотя поступаю я так потому, что у меня есть внутренняя проблема, я столь же часто о ней забываю и просто ловлю кайф от нового опыта — так бывает, когда катаешься одна на карусели или печешь торт для себя самой.
Мой чемоданчик стоит на полу. Внезапно я начинаю из-за него тревожиться — сижу себе и тревожусь. Это не черно-белое кино; чемоданчик могут стащить, он может запачкаться. Я поднимаю его и пялюсь на вокзальное табло. Мой поезд отходит с девятой платформы. Интересно, понравится ли мне эта поездка. Я всерьез подумывала прокатиться на своем «моррис-майноре» 1960 года выпуска (унаследован от дедушки), но он вряд ли выдержал бы такую дистанцию. Надеюсь, я не слишком одушевляю свою машину (работая в компании по производству игрушек, волей-неволей начинаешь одушевлять все подряд — оказывается, любой вещи можно приделать глаза, и она оживет), но в последнее время мой «моррис» от долгих путешествий хворает. Стыд и срам, на самом-то деле, так как мне нравится это ощущение — двигаться куда-то в личном герметичном пузырьке воздуха, а со мной на сонной магистрали только большущие грузовики со своими размытыми оранжевыми звездолетными огнями. И все же ночной поезд — тоже приключение, да и уезжаю я всего на пару дней. Я планирую двинуть домой в понедельник вечером, когда акция закончится, и знаю, что от усталости вряд ли смогу вести машину. К тому же было бы мило завершить все это дело мартини или чем-нибудь вроде того, а садиться после мартини за руль и ехать 250 миль до дома мне не улыбается. Хотя, возможно, это будет не мартини. Я начала его пить, потому что больше никто так не делал, но теперь, похоже, все дружно на него подсели. Еще одна головоломка.
Я направляюсь на девятую платформу. Кроме меня, поездов ждут еще несколько человек: кто-то сидит на скамейке, кто-то надвинул на лоб капюшон спортивной фуфайки, кто-то откровенно пьян, кто-то смутно бездомен. На одной из скамеек, однако, я замечаю явно семейную компанию — мужчину и женщину с тремя детишками. Все они какие-то усталые и изможденные, а уж во что одеты, я вообще затрудняюсь сказать. Кто такие? Мгновенно проваливаюсь во временную петлю фантазии, где пыхтят паровозы и творится всякая романтика, вот только семья эта — во временной петле настоящего, сидит на вокзальной скамейке, ест хлеб. Я уже было отвожу от них взгляд и двигаю дальше, как вдруг замечаю, что один ребенок читает книжку в красной обложке. Неужели со мной наконец происходит то, что, наверное, каждый божий день происходит с известными писателями? Неужели этот крохотный, худенький, неприкаянный с виду ребенок читает книжку из серии, которую придумала я? Я приближаюсь к скамейке, пристально вглядываюсь. Когда остается пара шагов, вместо книжки у мальчика в руках оказывается красная коробка для завтрака. Продолжая свой путь на платформу, я вроде как слышу сову, которая ухает где-то над головой, под крышей вокзала.
Глава вторая
Проводник изучает мой билет и провожает до купе. Кровати двухъярусные, верхняя койка убрана, откинута к стенке. Умывальник со съемной крышкой, маленькое хлопчатобумажное полотенце. Нижняя койка застелена хрусткими хлопчатобумажными простынями и тонким шерстяным одеялом.
Единственный изъян спальных купе в поездах: с моими волосами в них случается беда. Не знаю, кто тут конкретно виноват — кондиционер, статика или вельветин, которым обиты стены, но волосы мои словно сходят с ума и становятся похожи на пух, прилипший к мушиной липучке. Наверное, думать об этом — признак пустоголовости. А может, с кучерявой шевелюрой все делаются пустоголовыми. Я жду, когда проводник в последний раз проверит мой билет, а потом запираю дверь и слегка смазываю вазелином (он точь-в-точь как сыворотка крови) волосы, после чего надеваю на голову купальную шапочку — я ее специально для этого прихватила. Шапочка розовая с белым, на ней красуются котята, они катают клубки шерсти. У меня целая гора купальных шапочек. Мои волосы нездорово реагируют на воду, да и сухими быть им, похоже, не очень-то нравится. Они будто хрупкий висячий сад, в том смысле, что мне постоянно приходится их оберегать, чтобы они не завяли или не засохли на корню. Я часто задаюсь вопросом, как бы я выглядела в Средневековье и как управлялась бы с волосами, когда еще не изобрели средств, позволяющих забыть об этой проблеме. Наверное, в волосах моих водилась бы фауна. Наверное, это было бы забавно.
Я смотрю в зеркало над умывальником и неслышно смеюсь: ну не чудила ли? Может, стоит опробовать этот «имидж», чтобы мои коллеги наконец заткнулись. Как бы они его назвали? «Районная дурка»? С минуту я корчу рожи, одна хуже другой, и представляю себе мероприятия, которые с легкостью могла бы испортить, просто нарисовавшись в подобном виде. В их число входят семейные посиделки и свадьбы, хотя ни на тех, ни на других я никогда не бывала. Интересно, а сексом в такой шапочке можно заниматься? И что скажет партнер, если я ее однажды надену? Может, на свете есть купально-шапочные фетишисты? Похоже, люди могут превратить в фетиш что угодно. Почему бы мне весь «ОМП» не проходить в этом имидже? Хватило бы только смелости.