Корпорация «Попс»

— Да, наш случай совершенно противоположный. И ты сейчас сказала именно то, что надо…

Вот он, ключик к потайной дверце, думаю я.

Хлои тянется за пепельницей.

— Мы называемся «Анти-Корп», — говорит она, снова вздыхает, будто поняв, что вошла в невозвратную функцию, и продолжает тихо рассказывать, а по радио тем временем продолжают читать «Идору» под аккомпанемент Баха. — Мы — движение сопротивления, как ты, наверное, догадалась. Мы противостоим миру, в котором администраторы вроде Мака и иже с ними зарабатывают по много миллионов в год, тогда как люди, производящие для них товары, получают гроши, которых едва хватает на прокорм. Мы противостоим миру, где людей вроде нас нанимают, чтобы мы убеждали других покупать вещи, которые им не нужны.

Я улыбаюсь Хлои:

— Пока что со всем согласна.

— Особенно интересно действовать изнутри корпорации игрушек, — продолжает она. — Вся горькая ирония ситуации здесь намного очевиднее. Стоит задуматься о детстве, о том, что же оно такое, и понимаешь, что это сплошная ложь и противоречия. Мамочка или папочка сидят в своих кожаных сапогах и приговаривают: «Коровка му-му», пока ты рассматриваешь картинки миленьких буренок на зеленом лугу. Пару лет спустя, когда ты в «Макдоналдсе» выпрашиваешь у родителей свой «Хэппи Мил», ты никак не связываешь ее с «Коровкой му-му». «Коровка му-му» — одно, говяжий гамбургер — другое. Мы не всегда это осознаем, но наша работа — отделять друг от друга две эти идеи, чтобы можно было одновременно продавать книжки про «Коровку му-му» и «Хэппи Мил». Мы можем продавать «Приятелей Полосатика» счастливым детишкам из пригородов, которые уверены, что игрушки делает Дед Мороз, а не рабы из стран третьего мира. Мы продаем им пушистых животных, с которыми они могут обниматься в постели. Как дико, что источник утешения для западного ребенка — столь явный символ одиночества и депрессии. Мы можем продавать животных, покуда они понарошечные. И животных будут любить, покуда они остаются понарошечными. Мы продаем того сорта привязанность к вещам и сентиментальность, которые означают, что ребенок побежит в горящий дом спасать игрушечного зайца, но папочка не свернет на машине в сторону, если настоящий заяц выскочит на дорогу. Вот в чем реальная власть брендов, если задуматься. У одного зайца на заднице есть ярлык, у другого — нет. Люби зайца с ярлыком, и все скажут, что это нормально. Но рискни своей жизнью ради реального животного, и все заявят, что ты спятила.

Она тушит сигарету в пепельнице, а за ней и я. Вдруг обнаружив, что руки у меня ничем не заняты, я принимаюсь не глядя теребить кисточку на одеяле.

— После разговоров с Беном я много думала о животных и о том, что мы с ними делаем, — говорю я. — Не по себе становится, когда осмыслишь, что и почему мы потребляем.

— Очень многие из «Анти-Корп» постепенно переходят на сторону защитников прав животных, — говорит она. — Это как-то естественно происходит. Я лично больший акцент делаю на правах человека, хотя те и другие тесно связаны. У животного есть право жить в мире и покое, точно как и у человека. Я всегда считала, что люди страдают от двойного предательства, потому что их можно обмануть — это раз, — и их можно унизить или разочаровать, как и эксплуатировать — два. Но с другой стороны, некоторые возражают, что люди по крайней мере могут взять в руки оружие и противостоять угнетению, а животные — нет. Как бы то ни было, я считаю, что должна четко сказать, за что стоит «Анти-Корп» — а именно: за то, чтобы прекратить лгать и начать говорить правду.

Хлои откидывается на стуле, потом поджимает и скрещивает ноги. Я заметила, что, разговаривая, она почти не двигается, не жестикулирует. Она все делает медленно и плавно. Хлои продолжает:

— Все мы помним момент, когда впервые узнали, что Дед Мороз нереален, или что мясо — это плоть мертвых животных, или что мамочка и папочка занимались сексом, чтобы нас сделать, или что мы покупаем в магазине что-нибудь за 4 фунта 99 пенсов, а себестоимость этой вещи наверняка не больше пенни. — Она улыбается. — Знаешь, когда ты ребенок и вдруг про все это узнаешь… На время словно сходишь с ума. А потом вырастаешь и обнаруживаешь, что существует еще один уровень лжи, ускользавший от твоего внимания. Ты понимаешь, что если кто-то приглашает тебя домой выпить кофе, на самом деле от тебя ждут секса; что рекламный ролик, утверждающий, будто ты станешь красивой и стройной, если станешь пользоваться определенным шампунем, врет; что надпись «До смешного низкие цены» над входом в магазин не соответствует истине; что парень, присылающий тебе электронные письма, в которых говорит, что подарит тебе акции на несколько миллионов фунтов, просто обманщик; и что тебе нагло врут каждый раз, когда слышишь в рекламе, будто нечто можно получить за бесплатно. Ты просто говоришь себе: «Господи, меня опять надули», и рано или поздно к этому привыкаешь.

Я принимаюсь расплетать кисточку на одеяле, думая о лжи.

— Больше всего я люблю объявления о работе, в которых говорится: «Ничем не придется торговать», — замечаю я. — Приходишь на собеседование узнаешь, что да, ты не будешь продавать двойную лакировку, ты всего лишь будешь «назначать встречи», на которые ходит продавец.

— Точно! Стоит остановиться и посмотреть вокруг, — говорит Хлои, — и увидишь, что мы разукрасили свой мир ложью. Каждый рекламный щит, каждая магазинная витрина, каждая газета и журнал. Все понимают, что реклама — это форма «вранья», но преспокойно с этим знанием уживаются. И в конце концов начинаешь воспринимать это просто как своего рода игровой контракт. Рекламщик говорит тебе, что, приобретя определенную тачку, ты будешь казаться изощренной и сексуальной, или фривольной и веселой, и тогда ты покупаешь тачку, соответствующую твоему имиджу, прекрасно зная, что все твои друзья тоже видели эту рекламу, а значит, поймут «код» — воспримут машину как часть штрих-кода твоей самоидентификации. Многие люди получают настоящее удовольствие от этой стороны консьюмеризма, и… ну, пускай в моей личной Утопии ничего подобного не было бы, но до некоего предела это нормально… Беда в том, что, хотя порой все это вранье и веселит — ну, по крайней мере, некоторых, — культура, пропитанная ложью, дает возможность некоторым по-настоящему дурным людям делать ужасные вещи и лгать об этом так, что ни у кого не возникает вопросов. Производители спортивной одежды заявляют, что не имеют ничего общего с потогонными фабриками, и люди думают: «Ух ты, значит, я могу и дальше с чистой совестью покупать свои любимые кроссовки». Но это просто неправда. Все используют потогонные фабрики, но, поскольку те выступают субподрядчиками, никто не несет за них никакой ответственности. Я заметила, например: у каждого есть своя сказочная версия насчет того, как производится молоко. У меня есть один знакомый, так он уверен, что коровы, которых мы разводим для производства молока, никогда не беременеют. И еще один — он считает, что коровы продолжают производить молоко даже после того, как теленок вскормлен. Они не знают, что коров заставляют беременеть год за годом, а телят отбирают и убивают — те кричат, им ужасно больно, а мы крадем молоко, которое по-прежнему для них производится…

— Можешь не продолжать, — быстро говорю я. Меня тошнит. — Когда я все это выяснила, я отказалась от молока… просто подробности меня убивают. Это так ужасно… — Я вновь вспоминаю про игрушечных домашних животных. Разве удивительно, что люди считают, будто с животными на фермах не происходит ничего плохого, раз все вырастают с этими игрушками?

— Это очень похоже на то отношение, с которым сталкиваешься, разговаривая с людьми на улицах, — кивает Хлои. — Я понимаю. Конечно, никто не желает слышать о том, что делают с телятами. Никто не хочет ассоциировать слово «кричат» со своим молочным коктейлем или свиной отбивной. Вообще-то для меня это невыносимо. Я всегда чудовищно угрызаюсь из-за того, что расстраиваю людей. Веришь, нет, но я чуть ли не через силу рассказываю им эти вещи. Порой, когда люди узнают, что я не пью молоко, они говорят: «Но это так естественно, оно такое вкусное, и люди всегда пили и будут пить молоко…», и тогда я продолжаю: «Что ж, я могу сказать вам, как оно на самом деле производится», и в девяти случаях из десяти они машут руками и говорят: «Ну уж нет, спасибо». Никто не желает знать. Многие имеют смутное представление о том, что творится нечто ужасное, но решают не любопытствовать. Мы все выросли, каждый вечер видя в новостях по телику умирающих от голода детей. Мы превратились в поколение, которое не хочет видеть, которое переключает канал, которое закрывает глаза. Включаешь ящик, когда тебе, скажем, десять, и видишь ведущего детской программы — он показывает фотографии умирающих детей и спрашивает: «Ну, детки, и что же мы предпримем по этому поводу?» Кто способен такое стерпеть? Но, опять-таки, очень многие люди реально помогают, потому что видели эти фотографии… По сути, что я хочу сказать? Что большинство просто впадают в отчаянье оттого, что в мире столько страданий и боли. Они понимают, что во многом являются их причиной — они голосуют за правительства, устраивающие войны за нефть, или покупают одежду, сшитую в отвратительных условиях, или едят животных, умерших в страшных муках, — но они также знают, что, даже если не проголосуют, правительство все равно придет к власти, и даже если не купят эту одежду, кто-нибудь все равно это сделает. Бездействие почти логично.