Страница 56 из 57
Марлена сидела тихонько, читая «Справочник художника» Майера, но судя по тому, как быстро она вскинула глаза, она ожидала от меня каких-то слов.
– Что такое, милый?
Я подтолкнул к ней страницу, стряхивая крошки тостов, и ткнул ногтем в «пястную кость».
Уголок ее рта слегка дернулся. Не улыбка, но эта гримаса что-то означала. Глядя мне прямо в глаза, она аккуратно сложила отчет.
– Тебе это ни к чему, – сказала она. И я понял наконец: теперь, когда Оливье мертв, droit morale унаследовала она.
Сбоку от меня Хью нарезал сосиски, распиливал их на одинаковые кусочки шириной в четверть дюйма.
– Выглядит скверно, дорогой, – заговорила она. – Но это не со зла. Страховка.
Каждое ее слово было чудовищным, но она спокойно сидела за столом, с привычной нежностью поглаживая мою ладонь.
– Что выглядит скверно?
– Травма, – пояснила она, покосившись на моего брата.
– Перелом?
– Страховка, – повторила она. И снова почти улыбнулась.
Она заполучила чертово droit morale, помилуй нас господи. Я прошелся по комнате, распахнул чемодан, где она хранила тренировочный костюм для бега, свои инструменты взломщика, если уж хотите знать правду. Все исчезло, кроме вонючих кед и пары шорт.
– А веревка где?
Какого ответа я добивался? «А, по веревке я влезла в окно к моему затраханному мужу. Когда я покончила с ним, веревку я выбросила. Прибежала домой и залезла в постель». Она сказала только:
– Бог в деталях. – И, торжественно простирая ко мне руки: – Больше ничего плохого с нами не случится, милый! Теперь я могу быть спокойна, никто не проникнет в наш секрет.
– Господи боже! – Я кивком указал на поедающего сосиску брата. – Он же крепко спал. Он все время был здесь.
– Не так-то легко это доказать. Но к чему открывать банку с червями? – продолжала она. – Мне-то уж совсем ни к чему.
То ли вздох, то ли смех вырвался у меня, бессмысленный, я не верил собственным ушам.
– Милый, я же не собираюсь пускать это в ход. Ты ведешь себя так, словно я хочу донести. Вовсе нет.
– И что, по-твоему, я должен теперь делать?
– Мы могли бы поехать все вместе во Францию, на юг. Мы будем счастливы. И Хью там понравится. Ты же знаешь, ему понравится.
Хью прихлебывал чай. Кто поймет, что он разобрал, о чем догадывался?
Обойдя вокруг стола, Марлена остановилась прямо передо мной. Даже на каблуках девятью дюймами ниже меня.
– Меня вполне устраивает Австралия. На что мне сдалась Франция?
Я почувствовал ласковое прикосновение к своей руке, заглянул в ее глаза и в мерцании радужной оболочки вокруг ее зрачков, этих скал посреди океана, скопления облаков, разглядел дверь в иной, странный, запутанный, блядь, мир.
Тогда-то я и струхнул.
– Значит, нет? – спросила она.
Я и пошевелиться не мог.
– Мясник, я люблю тебя.
Меня пробила дрожь.
Она покачала головой, глаза набухли крупными слезами.
– Что бы ты ни вообразил, это неправда, я докажу!
– Не надо.
– Ты – великий художник.
– Я убью тебя.
Она дернулась, но потом потянулась рукой к моей ледяной щеке.
– Я буду заботиться о тебе, – сулила она. – Буду приносить тебе завтрак в постель. Добьюсь, чтобы твои картины увидели во всем мире, всюду, где ты пожелаешь. Когда ты станешь старым и больным, я буду ухаживать за тобой.
– Ты лжешь.
– Сейчас я не лгу, милый! – Привстав на цыпочки, Марлена Лейбовиц поцеловала меня в щеку.
– Я всего лишь устранила техническую проблему, – сказала она. Выждала, словно я мог чудом переменить свое решение и со вздохом спрятала отчет о вскрытии в свою сумочку.
– Ты никогда не найдешь такую, как я.
И снова дожидалась моего ответа, а Хью яростно уставился в свою чашку.
– Нет? – повторила она.
– Нет, – повторил я.
Она скрылась за дверью, не промолвив больше ни слова. Кто знает, куда она пошла? Мы с Хью на следующее утро вылетели из аэропорта Кеннеди.
– Марлена едет? – спросил он.
– Нет, – ответил я.
55
Леди и джентльмены, сказал пилот, мальчики и девочки, голос нашего отца, ТОТ ЕЩЕ ТИП, он сказал, вся дорога до Сиднея – ПОД ГОРКУ. Я спросил брата, что теперь будет с его ИСКУССТВОМ, он сказал, навсегда потеряно, осталось в руках у того японца, хоть бы он сдох. На борту он осушил множество маленьких бутылочек красного вина и не желал остановиться, пока ПОДЛЫЙ УБЛЮДОК не перестал ОТВЕЧАТЬ НА ПРИЗЫВ.
Длинная-предлинная ночь, болтаемся над землей.
Потом ДУРНАЯ ПОЛОСА, то и дело меняли адрес в Сиднее – Темпи, Марриквиль, Сент-Питерз. Мясник был совершенно ВЫПОТРОШЕН, труд его жизни украли ИСТИЦА и ЯПОШКА.
ВИДЕЛ Я ВСЕ ДЕЛА, КОТОРЫЕ ДЕЛАЮТСЯ ПОД СОЛНЦЕМ, И ВОТ, ВСЕ – СУЕТА И ТОМЛЕНИЕ ДУХА! Он сам не понимал, что пишет.
Еще пару месяцев он ЗАНИМАЛСЯ ИСКУССТВОМ, но потом услышал по сиднейскому радио, станция «2-ЮИ», что Истица и Жан-Поль продали все принадлежавшие им картины Майкла Боуна японцу. Мой брат был Королем, а стал Свиньей, выпотрошенной свиньей. Поверни тушу набок и давай внутренности выматывать. Главное не порвать желудок и кишки. Когда вытащишь желудок и кишки, насколько получится, оставишь висеть под самой печенью. Покоится в мире. Выбросил пятнадцать ярдов хорошего холста на свалке в Темпи.
НЕКОГДА ЗНАМЕНИТЫЙ Майкл Боун основал компанию по уходу за газоном. Я-то занимался этим с удовольствием, но мой брат – истинный сын своего отца, вечно злится на пробки на Парраматта-роуд, и какие расходы на двухтактный дизель, и разве можно стричь газон при такой влажности.
ПОТОМУ ЧТО ВО МНОГОЙ МУДРОСТИ МНОГО ПЕЧАЛИ; И КТО УМНОЖАЕТ ЗНАНИЯ, УМНОЖАЕТ СКОРБЬ.
В мой сон врывались шаги его босых ног, шлепает по квартире, ум в смятении, сердце в неустанной работе, почки обволакивает жир. Не следует забывать, что мое счастье куплено столь дорогой для него ценой. НО… ТЕПЕРЬ МОЙ ЧЕРЕД. Хотел бы я стать лучше. Одно удовольствие подстригать траву, весеннюю поросль, сладкий аромат, мотыльки порхают в радужном воздухе, бабочки-монархи, и прочие, их имена Бог весть.
Пять лет мы жили НОРМАЛЬНОЙ ЖИЗНЬЮ.
Потом пришло письмо от наших БЫЛЫХ ВРАГОВ, из Германии, и все переменилось. Мы ВЫБИЛИ ИЗ НИХ ДЕРЬМО, однако об этом ни слова, Мяснику пишут о ПОСЛЕДНИХ СОБЫТИЯХ. Письмо из МУЗЕЯ ЛЮДВИГА, ха-ха, батареек не нужно. Моего брата пригласили полюбоваться его же картинами, повешенными в этом ЧРЕЗВЫЧАЙНО АВТОРИТЕТНОМ, как он сто раз твердил мне, МУЗЕЕ. И все-таки он боялся, вдруг это ЖЕСТОКИЙ РОЗЫГРЫШ.
Он стал жирный, старый, голову нажгло летнее солнце, уголки рта опущены, руки в карманах, нащупывает мелочь, вечно ПУСТОЙ. Но в тот вечер, когда он вскрыл письмо из Музея Людвига, НАСРАТЬ НА РАСХОДЫ, он поговорит с ними ПО ТРУБКЕ, напрямую. И так на кухоньке нашей скромной квартиры в Темпи было официально подтверждено, что брата вытащили со СВАЛКИ ИСТОРИИ. Япония передала две его картины в дар Музею Людвига, и эти два полотна, которые я в последний раз видел на Мерсер-стрит, Нью-Йорк, НИ 10013, теперь получили ЧЕСТЬ И МЕСТО. Затрахайте меня вусмерть.
Только что мы банкроты, покупаем баранину второго сорта, и вдруг берем билеты в Германию, и даже на троих, юный Билли Боун с нами, высокий, красивый, славный малый, вовсе не похож на отца. Откуда взялись деньги? Не-суй-свой-нос.
Итак, мой брат СПАСЕН. Можно еще сказать – ОБРАЩЕН. Мы поехали туда прямиком с кёльнского вокзала и обнаружили две его лучшие работы друг на против друга в отдельном зальчике Музея Людвига.
Я, ЕККЛЕСИАСТ.Майкл Боун (Австралия), р. 1943. Дар Корпорации «Дай Ити»
ЕСЛИ УВИДИШЬ, КАК ЧЕЛОВЕК УМИРАЕТ.Майкл Боун (Австралия), р. 1943. Дар Корпорации «Дай Ити»
Поскольку я больше поднаторел в УХОДЕ ЗА ГАЗОНАМИ, невдомек мне было, что подобные откровения начнутся и в других местах, Господи Боже, Лондон, Нью-Йорк, Канберра, бедная мамочка, за пределами ее жизни, ее тайные молитвы всем напоказ, глухая ярость обнажена перед всем миром. Несчастный, битый жизнью газонокосильщик стоит перед своими РАБОТАМИ с диким взглядом и блуждающей улыбкой.