Кража

Марлена опустила на пол штангу.

– Что вы тут делаете? – спросила она.

– А вы, Марлена? – откликнулся Амберстрит, выставляя белое морщинистое лицо из ворота длинного черного стеганного пальто. – Это актуальнее.

– Симпатичные ботинки, – вставил я, но этот человек был нечувствителен к оскорблениям и вполне удовлетворенно опустил взгляд на покрытые снегом кроссовки «Конверс», торчавшие из-под черного пальто.

– Спасибо, – сказал он. – Всего-то шестьдесят баксов. – Он сморгнул. – Дело в том, Марлена, что мансарда является собственностью Правительства Нового Южного Уэльса. Надеюсь – ради вашего же блага, – что у вам имеется разрешение пребывать здесь.

Но тут его взгляд упал на «Екклесиаста», и его грубые манеры внезапно смягчились, что-то похожее на преклонение проступило в его взоре. Не сводя глаз с этого притягательного объекта, он снял свое нелепое пальто; выставив на показ толстовку с надписью «ахни Нью-Йо», «Тр» и «рк» скрывались у него под мышками.

– Итак, – произнес он, прижимая к себе пальто, словно грелку, – итак, Майкл, знакомы ли вы с Хелен Голд?

Марлена бросила на меня заговорщический взгляд. И что бы все это значило?

– Очень плохая художница, – ответил я. – На фига мне такое знакомство?

– Прежде здесь работала она.

– Вообще-то, с ней дружила я, – вмешалась Марлена.

– Значит, миссис Лейбовиц, вам известно, что Хелен покончила с собой.

– Разумеется.

– Значит, вы осознаете, что вторглись на место преступления?

– Извини, – сказала она, обращаясь ко мне. – Я не хотела нагонять на тебя хандру.

– Свет здесь плохой, – заявил Амберстрит, затягивая свой двадцативосьмидюймовый пояс еще на одну дырочку. – Как пришло в голову купить такую квартиру для художников? И вы здесь работаете, Майкл? Вы творите? – Он огляделся по сторонам, узкая голова дернулась в сторону банок с красками, которые я выставил на подоконнике. – Сменили палитру!

Он заскрипел половицами к кухне. Марлена снова бросила мне предостерегающий взгляд, и снова я ничего не понял.

Детектив, словно пес – тут понюхает, там пописает, – бежит от одного запаха к другому. Пальто оставил на стойке, схватил разом две банки, красную и желтую.

– Как интересно. – Пыхтит-пыхтит-пыхтит. – Воткнул острый нос в «Екклесиаста», скосил глаза, все еще прижимая к груди мои баночки. Если отвернет крышку и учует «Амбертол»… Не додумался.

– Боже, – сказал он. – Пусть даже освещение было самое что ни на есть наилучшее. В смысле, у «Мицукоси». Все на продажу, то есть я имею в виду, все было продано, Майкл. Надеюсь, дома о вас тоже писали?

– Понятия не имею.

– Конечно, вы же пока не возвращались домой. Маури, верно я говорю? Хироси Маури скупил всю выставку, на хрен. Не чета вашему приятелю Жан-Полю.

– Да.

– Ваш партнер, не так ли, Марлена?

До сих пор Марлена сидела на тренажере, но теперь поднялась, набросив на плечи полотенце.

– Прошу вас! – фыркнула она. – Надоело!

– Знаете, о чем я подумал, Майкл? – Он сунул мне банки, словно пришла моя очередь их держать. – Знаете, что я подумал, когда узнал про вашу выставку? Вот, подумал я, каким образом Марлена хочет вывезти бойлановского Лейбовица из страны.

Маленький засранец поневоле насмешил меня.

– Ага. Стало быть, на этот раз вы ошиблись.

– Не думаю, Майкл. Нет, я не ошибся. А как удачно вы отреставрировали картину. – V-образные морщины у его глаз врезались глубже, как проволока в блок песчаника. Он склонил голову набок и словно сдерживая приступ любопытства плотно обвил грудь руками. – Конечно, это не оправдывает наш вандализм, но ведь картина только выиграла, вы так не считаете?

Я оглянулся на Марлену. Амберстрит перехватил мой взгляд.

– Я слыхал, что в Нью-Йорке объявился новый Лейбовиц на продажу. Из Токио. Тут-то я понял, Марлена, что картины Майкла – только ширма. Мы вскрыли все ящики в сиднейском аэропорту, но Лейбовица вы увезли в ручном багаже. Полагаю, в сумке с одеждой.

Черт, подумал я, вот она и попалась. Кончено. Вот так вот заурядно. Однако Марлена отнюдь не выглядела попавшейся. Напротив, она улыбалась.

– Вы прекрасно понимаете, что это не может быть собственностью мистера Бойлана.

Склонив голову, Амберстрит созерцал ее без угрозы и сарказма, с чем-то, близким к восхищению.

Марлена прервала молчание:

– Вы измерили картину?

Детектив не ответил. Неожиданно сделавшись любезным, он забрал у меня из рук банки и вернул их на кухню, а там. – шаг за шагом – открыл шкафчик, аккуратно закрыл, провел пальцем по стойке, включил воду, сполоснул палец, и, наконец, вроде бы собрался заговорить. Но тут его взгляд вспыхнул при виде пыльной изнанки дурацкого полотна Доминик. Он повернул его лицом к себе. Я замер.

– Угадайте, где я только что был.

– И где же? – спросил я. К чему дело идет, на хрен, думал я про себя.

– В Хэмптонсе вместе с Биллом де Кунингом.

– И?

– Никто не предупредил меня, как он красив, – пожаловался Амберстрит.

Я окончательно утерял нить.

– И жена его тоже там была. Элен. Вернулась к нему.

Ни малейшей озабоченности не отразилось в глазах Марлены. Все такие же ясные и чистые, напряженно сосредоточенные. Она подала мне пальто.

– Подождите, – попросил Амберстрит. – Подождите. Вы только посмотрите.

Из кармана своего нелепого пальто он извлек конверт, а из него – сложенную вдвое картонку, которая, в свою очередь, оберегала крошечный рисунок карандашом. Его-то он протянул мне на ладони, хрупкий, словно бабочка.

– Это де Кунинг?

– Каждому случается пойти в туалет раньше или позже.

– Вот негодяй! – возмутилась Марлена, – Украл!..

– Да ладно. Без подписи художника… – Он переминался с ноги на ногу, плотно сжал губы, готовый отрицать все. – Кто бы мог подумать в Сиднее? – сказал он. – Кто бы мог себе представить? Так вы уходите? Спущусь вместе с вами, но скажите, вот о чем я хотел вас спросить: видели вы показ Ноланда?

И на этом кончился разговор о Маури и краденном Лейбовице.

– Что ж, – подытожил он, когда мы вышли на улицу. – Двинусь в Гринвич. У меня и карта есть, где художники живут.

– То бишь, Виллидж?

– Я еще доберусь до вас, Марлена, – посулил он. – Вы же знаете. Тюрьмы вам не миновать.

И он подмигнул, засранец этакий, и пошел в сторону Хаустона, а мы смотрели, как дурацкое пальто дрыгается под натиском пурги, ровно кальмар.

Марлена крепко сжала мою руку.

– Ширма? – переспросил я. Нет, я не думал, что мои картины – лишь прикрытие, и право, мне бы следовало обозлиться, когда она с готовностью усмехнулась в ответ. А я только радовался: ей и на этот раз удалось вывернуться. Я засмеялся в ответ и поцеловал ее. Теперь все друзья твердят, что мне следовало ее возненавидеть. Прожженная мошенница, и я-то, простак, поверил во всю эту чушь с Токио. Лучшая картина, какую я нарисовал в жизни, использована как мулета. Должен же был я рассердиться?

Ни в малейшей степени.

Но ведь пока мы переходили Кэнел-стрит и углублялись в величественное и хмурое молчание Лэйт-стрит, среди покрытых сажей призраков заброшенной грузовой станции, семь из девяти моих картин, подобно крысе, перебежавшей дорогу, скрылись во мраке, исчезли, на хрен, с лица Земли? Почем знать – может, их уже выбросили, словно красивую обертку с рождественских подарков, запихнули в черные пластиковые пакеты, бросили где-то на улице Роппонги?

Нет.

Я что, не замечаю, как противоречу сам себе? Уже забыл собственные разглагольствования о своем искусстве?

Нет.

Почему я не бросил ее тогда, в тот момент, когда мы проходили мимо поцарапанной металлической двери, из-под которой струились неописуемые ароматы корицы и тмина?

Я не отвернусь от нее.

Что же, я искренне верил, что завзятая лгунья и мошенница искренне любила мои картины?

В этом у меня сомнений не было. Никогда.

Почему же?

Потому что это – настоящее искусство, идиоты!