Страница 4 из 12
3
Моему последнему воспоминанию об отце уже четыре года.
Помню утро после выпускной церемонии в колледже. Я осталась ночевать в родительской квартире, в доме на Шестьдесят четвертой улице манхэттенского Ист-Сайда. Мне постелили в моей бывшей комнате, превращенной в гостевую. Окончание колледжа праздновали в узком семейном кругу. Я могла бы и не оставаться ночевать — до своей квартиры на Второй авеню менее десяти минут ходьбы. Но был почти час ночи. В голове шумело от шампанского и красного вина, и я решила не испытывать судьбу. Брат на тот момент уже давно жил в Сан-Франциско и специально прилетел на мой праздник. Мы провели удивительно прекрасный вечер. Отец безостановочно смеялся и шутил, что случалось с ним крайне редко. Он терпеть не мог вечеринок и практически не пил. Меня охватила ностальгическая грусть по семье, по детству с его звуками и запахами. Как здорово снова проснуться под звон посуды, которую отец вынимал из посудомоечной машины, чтобы накрыть стол к завтраку! Снова вдохнуть аромат свежесваренного кофе и теплых булочек с корицей — любимого детского лакомства. Как приятно снова услышать отцовские шаги, когда он, еще полусонный, идет за газетой. Мягко открывалась массивная старая дверь, папа забирал из ящика пухлый выпуск «Нью-Йорк таймс», уносил на кухню и звучно бросал на кухонный стол. Вместе с окончанием колледжа безвозвратно закончилась замечательная студенческая пора. Мне захотелось продлить ее хотя бы на одну ночь и утро. Начать новый день с привычных ритуалов детства, еще раз окунувшись в безмятежность той поры.
Я словно что-то предчувствовала.
В то утро отец обошелся без кофе и булочек с корицей. Он разбудил меня рано. Сквозь тонкие деревянные жалюзи пробивался серый утренний свет. Должно быть, солнце еще не взошло. Папа стоял у моей кровати, одетый в старомодный серый плащ и коричневую итальянскую шляпу «борсалино». Этот его наряд я помнила с детства, со времен, когда по утрам провожала отца на работу. Я вставала у окна и махала ему рукой. Иногда даже плакала, не желая отпускать. Спустя несколько лет за папой начал приезжать большой черный лимузин с шофером, от порога до машины нужно было пройти каких-нибудь три шага, но отец все равно облачался в привычный наряд. Он никогда не менял стиль, регулярно покупая себе новые плащи и новые «борсалино». Шляп у него было полдюжины: две черные, две коричневые и две темно-синие. Когда плащи такого фасона перестали продавать даже в самых консервативных нью-йоркских магазинах, папа шил их на заказ.
«Борсалино» были его талисманом. Первую итальянскую шляпу отец купил, собираясь на первое собеседование по поводу работы. Его приняли. В те далекие времена шляпа говорила об умении одеваться со вкусом. Но мода не стояла на месте; постепенно «борсалино» перекочевали в разряд старомодных, а затем и эксцентричных головных уборов. Дошло до того, что отца стали воспринимать как сошедшего с экрана героя фильма пятидесятых годов. Мне, тринадцатилетнему подростку, нередко приходилось краснеть из-за отцовского консерватизма, огрызаясь на шуточки сверстников. Ну почему, почему он застрял в моде своей юности? Не менее нелепой выглядела и его привычка кланяться, здороваясь с матерями моих подруг. Иногда папа заезжал в школу. Видя его, ребята откровенно смеялись. Я жалела отца и не могла даже представить, что подростковые насмешки задевают его гораздо меньше, чем меня. Он не носил ни джинсов, ни слаксов, ни толстовок и не одобрял манеру американцев одеваться небрежно. По мнению отца, такая одежда потворствовала низшим человеческим инстинктам, среди которых было и настойчивое стремление к телесному комфорту.
Разбудив меня, папа шепотом сообщил, что летит в Бостон на деловую встречу. Возможно, ему придется там задержаться на пару дней, а то и больше. Одно это уже должно было насторожить. Что значит «возможно»? Деловой календарь отца по точности мог соперничать с его наручными часами. Он постоянно летал в Бостон и всегда возвращался в тот же день… Но я слишком хотела спать и не придала особого значения отцовским словам. Он поцеловал меня в лоб и сказал:
— Малышка, я люблю тебя. Всегда помни об этом. Слышишь?
Я сонно кивнула и пробормотала:
— Я тоже тебя люблю. Береги себя.
Потом повернулась на другой бок, уткнулась в подушку и сразу же заснула. Я не знала, что вижу отца в последний раз.
Впервые мы заподозрили неладное в одиннадцатом часу утра. До этого все складывалось просто замечательно. Я выспалась и вышла на кухню. Брат не захотел будить меня и улетел в Сан-Франциско, не простившись. Мама сидела в нише кухонного эркера с чашкой кофе в руках, листала «Вог» и ждала, когда я проснусь, чтобы вместе позавтракать. С блюда на меня призывно поглядывали теплые булочки с корицей и рогалики, ломтики копченой лососины, творожный сыр и клубничный джем. Я сидела на своем прежнем месте, забравшись на стул с ногами и подтянув колени к подбородку, ждала, пока сварится кофе, потягивала апельсиновый сок и рассказывала матери о планах на лето. И тут раздался телефонный звонок. Сьюзен, секретарша отца, интересовалась, не заболел ли мистер Вин. В десять часов у него должна была начаться важная встреча. Секретарша, привыкшая к пунктуальности шефа, поразилась его отсутствию. Она изумилась еще сильнее, узнав, что мистер Вин улетел в Бостон. По ее словам, он в ближайшее время туда не собирался.
Внезапное изменение отцовских планов удивило маму, но не столь сильно, как Сьюзен. Возможно, потому, что ей не нужно было отбиваться от рассерженного голливудского магната и его адвокатов. Поговорив еще пару минут, обе женщины выразили уверенность, что вскоре все должно проясниться. Возможно, отцу не удалось вовремя позвонить Сьюзен, а сейчас он находится на важном совещании. В ближайший час или два он обязательно выйдет на связь и объяснит причину столь спешной поездки в Бостон.
Сегодня наше поведение кажется мне странным, но тогда звонок Сьюзен нас ни капельки не насторожил. Мы продолжали завтракать. Об отце не было сказано ни слова. После завтрака мы отправились в косметический салон, затем пошли через Центральный парк в роскошный универмаг «Бергдорф Гудмэн». Лето только начиналось, и дни еще не успели наполниться влажной духотой. Я очень люблю Нью-Йорк в эту пору. В парке пахло свежескошенной травой. На Овечьем лужке сидели и лежали люди, наслаждаясь нежарким солнцем. Двое подростков, скинув рубашки, бросали друг другу пластиковый диск «летающей тарелки». Перед нами, держась за руки, неспешно катились на роликовых коньках двое мужчин лет тридцати. Мне захотелось остановиться, закрыть глаза и обнять окружающий мир. В такие дни я всегда ощущала, что жизнь полна самых разнообразных возможностей и они ждут, когда я ими воспользуюсь.
Но мама упорно тащила меня в универмаг. Там она купила мне желтое летнее платье с цветочным орнаментом, а затем пригласила перекусить в ресторане отеля «Плаза». Не могу сказать, что мне нравился этот отель. Кому сейчас нужны претенциозные интерьеры в духе французского ренессанса? К чему это нагромождение украшений, от которого так и веет подражательством и дешевкой? Однако я давно убедилась: пытаться зазвать маму в другой ресторан — дело, обреченное на провал. Она обожала гостиничный вестибюль с позолотой на стенах и высоких потолках. Ей нравились перенасыщенные изысканностью колонны. И конечно же, она любила подчеркнутое внимание персонала, включая французское приветствие метрдотеля: «Bonjour, Madame Win». Мы расположились между двумя пальмами, вблизи небольшого шведского стола, предлагавшего пирожные, сласти и мороженое. Вокруг столиков фланировали двое скрипачей, игравших венские вальсы.
Мама заказала русские блины с икрой и два бокала шампанского.
— Мы опять что-то празднуем? — спросила я.
— Твое окончание колледжа, дорогая.
Блины оказались пересоленными, а шампанское — чересчур теплым. Мама подозвала официанта.