Страница 24 из 30
Я уехал из Москвы ни с кем не простясь, безрасчетно порвав с выгодною службой, бросив оплаченную за год вперед квартиру, не устроив своих дел… Ты видишь, что это — не путешествие, но бегство. Да, я бежал. Не от врагов и не от самого себя: первых у меня нет, совесть же моя — как у всякого среднего человека; ей нечем ни похвалиться, ни мучиться. Бежал потому, что там у себя на Плющихе, невзначай заглянул в великую тайну, которой не знал и знать не хотел… боялся знать.
Потому что эта тайна раньше, в редкие минуты, когда я касался до нее рассеянной мыслью, мерещилась мне в образах, полных грозной, мрачно-величавой поэзии; она угнетала меня, заставляла терять счастливое равновесие моей жизни. Храня свое спокойствие, здоровую душу в здоровом теле, я старался позабыть о ней. И позабыл, и никогда о ней не думал. Но она сама навязалась мне, непрошеная. И она вовсе не величавая, но мещанская, серая, будничная… И это очень тяжело. Ты знаешь мою последнюю квартиру на Плющихе, в доме Арефьева, № 20. Она славная — просторная и светленькая, для одинокого холостяка с семейными привычками — клад. Я занял ее с августа, после дачи, заново отделанную после съехавшего весною жильца, адвоката Петрова. Я его хорошо знаю: большой делец и еще больший кутила. Нанимая квартиру, я было поехал к нему за справками, как он был ею доволен, но и на новой его квартире красовались билетики о сдаче; а дворник сообщил мне, что не так давно Петров допился до белой горячки и помещен родными в лечебницу для нервно-больных.
Я поселился у Арефьева без справок и не раскаялся. Уютно жилось. Ты у меня бывал, — знаешь. Вечером, 18 ноября, я собрался было в гости… чуть ли даже не к тебе. Но термометр стоял на нуле, что в эту пору года для Москвы хуже всякого мороза: значит, и ветер, и сырость, и слякоть; тучи лежали обложные, стекла залипали талым слезящимся снегом. Я остался дома за самоваром и книгою; кстати, Денисов, третьего дня, снабдил меня «La Bas» Гюисманса [40]и просил поскорее возвратить.
Часов около десяти — звонок. Сергей докладывает:
— Там пришла какая-то… спрашивает.
Я удивился.
— Дама? в такую пору?
— Да и не так, чтобы дама; на мамзюльку смахивает.
— Раньше бывала?
— Не примечал…
— Зови.
Вошла «мамзюлька». Брюнетка. Маленькая, тощенькая, но совсем молодая и очень красивая. Ресницы длинные, строгие и такие дремучие, что за ними не видать глаз. Спрашиваю:
— Чем могу служить? Она, не поднимая глаз, отвечает мне этаким тихим голосом и немного сиповатым:
— Я от Петрова.
— Петрова? какого Петрова?
— Присяжного поверенного…
— Который прежде жил на этой квартире?
— Да.
— Но позвольте: я слышал, что он очень болен, пользуется в лечебнице душевно-больных.
— Да.
— Как же он мог послать вас ко мне и зачем?
— Он мне сказал: Анна! что ты ко мне пристала, отвязаться не хочешь? У меня ничего уже нет, я сумасшедший и скоро умру. Ты не имеешь больше права меня мучить. Иди к другим! Я спросила: Вася, куда же я пойду? Я никого кроме тебя не знаю. Он ответил: ступай в квартиру, где мы с тобой жили; там есть Алексей Леонидович Дебрянский; он тебя примет.
Это походило на ложь: откуда бы Петрову знать, что я занял его бывшую квартиру? А говорит — точь в точь не очень памятливое дитя отвечает урок: ровно, и с растяжкою, каждое слово само по себе, — совсем капель из желоба: кап… кап… кап…
— Что же вам угодно? повторил я, но, оглядев ее хрупкую фигурку, невольно прибавил: — прошу вас садиться, и не угодно ли вам чашку чаю? Кажется, вам не лишнее согреться. Я бы даже посоветовал вам прибавить вина или коньяку.
Иззябла она ужасно: зеленое лицо, синие губы, юбка в грязи и мокра по колено. Видимое дело: издалека и пешком.
Она молча опустилась на стул. Я подал ей чашку. Она выпила залпом, кажется, не разбирая, что пьет.
Чай с коньяком согрел ее; губы стали алыми, янтарные щеки подернулись слабым румянцем. Она была, действительно очень хороша собою. Мне хотелось видеть ее глаза, но ее ресницы только дрожали, а не поднимались. Всего раза два сверкнул на меня ее взгляд, острый и блестящий, да и то исподтишка, искоса, когда я отворачивался в сторону. Зато, кусая хлеб, она обнаруживала превосходные зубы — мелкие, ровные, белые.
После странных откровенностей моей гостьи относительно Петрова, она начала мне казаться и в самом деле «мамзюлькой», которую отправил на все четыре стороны охладевший любовник… и я был не в претензии на Петрова за новое знакомство, хотя продолжал недоумевать, зачем направил он ко мне эту молчаливую особу.
Так что, в третий раз, что ей угодно, я не спросил, сделался очень весел и решился — раз судьба посылает мне романическое приключение — извлечь из него как можно более интересного…
Я не из сентиментальных ухаживателей и, когда женщина мне нравится, бываю довольно остроумен. Однако, моя гостья — хоть бы раз улыбнулась: будто и не слыхала моих шуток и комплиментов. Лицо ее застыло в неподвижном выражении тупого покоя. Она сидела, уронив руки на колена, вполоборота ко мне.
— Я здесь жила, вдруг прервала она меня, не обращая ко мне ни глаз, ни головы — словно меня и не было в комнате. Это упорное невнимание и смешило меня, и злило. Думаю:
— Либо психопатка, либо дура непроходимая.
— Все другое, — продолжала она, глядя в угол, — другое… и обои, и полы… Ага! сентиментальность! Воспользуемся.
— Вы, кажется, очень любите эту квартиру? — спросил я, рассчитывая вызвать ее на откровенные излияния. Она, не отвечая, встала и прошла в тот угол, куда глядела.
— Здесь были пятна, — сказала она.
— Какие пятна? — озадачился я.
— Кровь.
Отрубила и возвратилась к столу. Я ровно ничего не понимал. Но эта дурочка была такая красивая, походка у нее была такая легкая, что волновала и влекла она меня до одурения… и как-то случилось, что, когда она проходила мимо меня, я обнял ее и привлек ее голову к себе на плечо. Не знаю, что именно в моей гостье подсказало мне, что она не обидится на мою дерзость, но я был уверен, что не обидится, — и точно, не обиделась, даже не удивилась. У нее были холодные, мягкие ручки и холодные губки — большая прелесть в женщине, если она позволяет вам согревать их.
— Взгляни же на меня, — шептал я, — зачем ты такая безучастная? У тебя должны быть чудные глазки. Взгляни.
Она отрицательно качнула головой.
— Ты не хочешь?
— Не могу.
— Не можешь? почему?
— Нельзя.
— Ты всегда такая?
Вместо ответа, она медленно подняла руки и обняла мою шею. Стало не до вопросов.
Любовный смерч пролетел. Я валялся у ее ног, воспаленный, полубезумный; а она стояла, положив руку на мои волосы, холодная и невозмутимая, как прежде. У меня лицо горело от ее поцелуев, а мои не пристали к ее щекам — точно я целовал мрамор.
— Мне пора, сказала она.
— Погоди… погоди…
Она высвободила руку.
— Пора…
— Тебя ждут? кто? муж? любовник?
Молчит. Потом опять:
— Пора.
— Когда же мы увидимся снова?
— Через месяц… я приду…
— Через месяц?! так долго?
— Раньше нельзя.
— Почему?
Молчит.
— Разве ты не хочешь видеть меня раньше?
— Хочу.
— Так зачем же откладывать свидание?
— Это не я.
— Тебе трудно прийти? тебе мешают?
— Да.
— Семья у тебя что ли?
Молчит.
— Где ты живешь?
Молчит.
— Не хочешь сказать? Может быть ты нездешняя?
Молчит и тянется к двери…
— Пусти меня…
Я озлился. Стал поперек двери и говорю:
— Вот тебе мое слово; я тебя не выпущу, пока ты мне не скажешь, кто ты такая, где твоя квартира, и почему ты не вольна в себе.
Губы у нее задрожали… и слышу я… ну, ну, слышу… тем же ровным голосом:
— Потому что я мертвая.
Внятно так…
И… и я ей сразу поверил, и вся она вдруг стала мне ясна. И я не испугался, а только сердце у меня как-то ухнуло вниз, будто упало в желудок, и удивился я очень.
40
…«La Bas» Гюисманса— Речь идет о нашумевшем романе французского писателя Ж. К. Гюисманса (1848–1907) «Бездна» (1891), где описывались французские сатанисты 1880-х гг.