Страница 7 из 17
В «стекляшкин день» привозили химическую посуду. Это был день легкий, простой, потому что ящик с пробирками и ящик с помидорами – это все-таки очень разные ящики. Приходила машина, которая везла посуду, реактивы, химикалии. Разгружали ее быстро, а дальше начиналась возня – какая лаборатория что заказала. Но и возня эта была не очень обременительная.
Зато «крыскин день» всегда получался на редкость нервозным. В этот день привозили лабораторных животных, и обязательно что-нибудь, да случалось. То разбегались белые мыши (к слову сказать, в Котельнической высотке водились мыши очень оригинальных расцветок – некоторые из непойманных беглянок устраивали свою судьбу под ее крышей), то особо шустрая крыса успевала кусануть кого-нибудь за палец, а то и вовсе при погрузке чья-то умная голова умудрялась перепутать заказы, и вместо крыс с мышами приезжали, например, никому не нужные кролики или даже перепелки.
В высотке квартировали сразу пять институтов, и место это, по общему мнению, считалось престижным и желанным. Попасть на работу в тот же БВФЖ было мечтой многих. Одиноких сразу ставили в очередь на комнату и давали хорошее общежитие. Семейным предоставляли временные квартирки, пусть маленькие, с общей кухней, но все-таки уже почти отдельные. Можно было выбить путевку куда-нибудь – и для себя, и для ребенка. Ведомственный сад, опять же, своя школа, подмосковный профилакторий. А для всяких мэнээсов – шикарная стартовая площадка, потому что после практики в БВФЖ можно было найти отличную работу – научная школа, там существовавшая, давно была признана чуть не во всем мире. Кажется, даже в Америке.
Грузчиков, впрочем, это все мало касалось.
Их занимали вопросы куда более простые.
Вставали рано, в шесть утра, наскоро умывались, съедали в столовке по тарелке вчерашней овсянки или гречки, запивая жидким кофе, и шли встречать первый транспорт, который обычно приходил около семи утра. Чаще всего это была почта в немалом количестве или пресса. Разгрузив, разбредались по своим делам до обеда – после него как раз прибывал основной транспорт. В интервале с двух до четырех приходил или трамвайчик с продуктами, или машина с посудой, или машина с животными. Если день оказывался «стекляшкин» или «крыскин», после разгрузки грузчики были уже свободны и уходили – шляться по городу, отдыхать, развлекаться. Если «хавкин» – делились на группы, одна оставалась до вечера, ждать обратно трамвайчик, другая опять же шла в город.
Даже Иту, даже после почти полуторалетней комы такая работа показалась совсем уж необременительной. Делать было, если разобраться, нечего. Но он, приученный с детства к пунктуальности и аккуратности, и тут сумел устроить все с максимальным дискомфортом для себя. Есть правила? Отлично. Можно их просто соблюдать. Несмотря на то, что они, по сути дела, идиотские.
Машину или речной трамвай предписывалось ждать на дебаркадере с двух до четырех часов, в самую жарищу, когда, казалось, даже птицы не летали. Конечно, ни один грузчик этого не делал – все прятались под прохладной сенью высотки и лениво выдвигались только тогда, когда трамвайчик начинал отчаянно орать, возвещая о своем прибытии.
Все.
Только не Ит.
В два часа дня, после обеда, во время которого он выпивал пару стаканов компота, но не ел практически ничего, Ит выходил на улицу, садился в уголке дебаркадера и принимался терпеливо ждать.
Первый тепловой удар он получил через неделю после начала работы. Второй – еще через трое суток. После третьего пришел Федор Васильевич и в тактичной форме объяснил, что так делать больше не следует. Ит ответил, что он ничего такого не делает – ему дали работу, он ее выполняет.
Федор Васильевич возразил, что работу ему дали не для того, чтобы он на этой работе покончил с собой.
Ит вежливо ответил, что, если он захочет покончить с собой, он найдет способ – можно прыгнуть с высотки или зайти в лабораторию и хлебнуть, к примеру, соляной кислоты. Но это пока что в его планы не входит. Федор Васильевич поджал губы и ушел.
А вечером к нему подвалили коллеги-грузчики.
– Ты это, того… чего Васильича забижаешь? – хмуро спросил старшой по имени Володя и по кличке Ленин. – Мужик к тебе с добром, а ты себя ведешь, как скотина.
– Я никого не обижал, – безучастно ответил Ит.
Разговор происходил в коридоре, возле подоконника, облюбованного Итом несколько дней назад. Когда другие грузчики устраивали пьянку, он уходил туда и сидел, глядя на улицу, пока окончательно не темнело. Пару раз даже ночевал тут же – по неким причинам.
– За дураков нас не держи. Чего на дебаркадере торчишь?
– Так положено.
– Да ни хрена не положено! Хоть из газеты себе шапку сложи, что ли! Ептыть, бегай за ним потом с ведром… кой хрен ты на нашу голову-то свалился, малохольный?
Они не понимали его, он не понимал их…
– Издалека. А сидеть я все равно буду.
Следующий тепловой удар он получил еще через двое суток.
– Нарочно, что ли?! – орал Ленин, вылив предварительно Иту на голову ведро холодной воды. – Мало башкой стукнулся? Еще добавить хочешь?
Ит молчал. Потом вяло пожал плечами.
– Так ты нарочно или нет?! – теряя терпение, рявкнул Ленин.
– Нет, – ответил Ит. – Я просто… не могу иначе.
– Ну и черт с тобой, – огрызнулся грузчик. – А ты сильный. Другой бы давно…
«Уже не сильный, – думал потом безучастно Ит. – Уже давно не сильный».
03
Москва, НИИ БВФЖ
Скрипач
Город на поверку оказался ужасным местом. То есть на самом деле ничего ужасного тут, конечно, не было, но у Ита при любой попытке походить по улицам через час начиналась нервная тряска – половина улиц, знакомых ему по чужой памяти, оказывались не улицами, а небольшими реками или каналами.
Москва была Москвой и не Москвой одновременно.
Все холмы окружали реки – например, реки были на месте всех улиц, расположенных в нижних частях города. Рекой была Пятницкая, а Яуза, такая знакомая Яуза разветвлялась каналами и отводками, которых в памяти и близко не было.
Это чудовищно угнетало. Какое-то время Ит пробовал ходить по городу, но потом оставил это занятие. В считках, доставшихся в наследство от Пятого, Москва была иной. Северный город, становившийся праздным и вольготным лишь тогда, когда выглядывало солнце. Та Москва, которую он видел сейчас, отличалась от той, что была в считках, разительно.
Южный солнечный город лежал сейчас перед ним. Город, пронизанный реками и одной своей частью выходящий к огромному заливу, который местные называли Московским морем.
И лето. Лето в таком количестве тоже было совершенно неправильным, непонятным, неуместным и поэтому особенно тягостным.
Он никого ни о чем не расспрашивал (не было ни сил, ни желания), но так или иначе узнал, что тут так всегда. Зима была, но короткая, три месяца, и бесснежная – ниже десяти температура не опускалась. Все же остальное время город был погружен в тепло.
От Котельнической высотки он как-то раз добрел дворами до Павелецкого вокзала и долго стоял, оторопев, глядя на аршинные буквы, возвещавшие, что тут находится «Большой Южный речной вокзал». Здание, пристань и с десяток каботажных судов… Малый Южный вокзал, как он выяснил позже, располагался где-то в Печатниках, перед шлюзами.
Город жил в летнем ритме, летней жизнью. Днем все замирало, затаивалось, прячась от солнца – даже магазины и те закрывались на целых два часа, зато вечером Москва оживала. Тянулись к большому городскому пляжу речные трамваи и катера, улицы заполнялись пестро и легко одетыми людьми, откуда-то обязательно звучала музыка… Город гулял и расслаблялся. Несмотря на то что, на взгляд Ита, город был весьма и весьма беден, это нисколько не мешало людям чувствовать себя в нем если не счастливыми, то близко к тому.
Хотя бедность бедности рознь.
В считках Ит, к примеру, неоднократно видел, как Лин и Пятый собирали копейки, чтобы пойти и купить хлеба, а тут вчерашний хлеб можно было брать даром, платить приходилось только за свежий. Того же Ита несколько раз зазывали на ужин люди, которых он видел два или три раза в жизни, и то мельком. Лаборантки из института, кто-то из обслуги. Можно было идти по улице и услышать откуда-то из окна приветственный радостный вопль: