Новый американский молитвенник

— Ты меня просто бесишь, — сказал Даррен и выстрелил.

Вспышка осветила голову Брауэра, и я увидел кровавую шрапнель, прижатые воздушной волной волосы и сморщенное от боли лицо, которое останется таким до тех пор, пока кто-нибудь не зароет его в землю, а в моей памяти и того дольше. От грохота у меня чуть не разорвалось сердце. Я сильно прогневил Бога, в которого и верил-то лишь в минуты, подобные этой, и страх перед возможными духовными последствиями содеянного пронзил меня, оставив в моей плоти — в этом я был уверен — одинокую черно-красную каплю, зародыш неоперабельной опухоли, от которой мне уже вовек не избавиться, разве что найдется исцеляющее средство такой устрашающей силы и величия, что голос моего рассудка замолкнет перед ним. А может, и не так. Может, он умолкнет и сам по себе, как это было с Киршнером. Тело издало еле слышный свист, и я понадеялся, что это не демон Брауэра вырвался на свободу. Через секунду я понял, что это мой собственный вздох облегчения.

— Ну, как? — спросил Даррен. — На этот раз ты не пьян, так что тебе должно было понравиться. — Он резко распрямился и затряс ногой, как будто у него болел коленный сустав. — Я подсунул пистолет ему под ноги. Не вздумай трогать! На нем доказательство того, что его застрелил не ты.

Он сделал несколько шагов и остановился ко мне спиной. Стало так темно, что я едва различал его на фоне неба.

— Дело обстоит так, — сказал он, — что ты еще много лет будешь задавать себе вопросы об этой ночи. О том, что произошло сегодня. Послушай моего совета: забей. Все равно не разберешься. У тебя был шанс узнать все, но теперь ты ничего никогда не узнаешь.

Мне не терпелось остаться одному.

— Черт подери! — сказал он. — Ты что, так и будешь сидеть и молчать? И слова не скажешь? Да мы с тобой чуть друзьями не стали, парень! Я бы тебе тогда такую фигню показал! О господи!

Я не слышал его шагов, но он, должно быть, отошел подальше, потому что я его больше не видел.

— До свидания, — сказал я, чувствуя, что надо что-то сказать, иначе он не успокоится.

В ответ — тишина.

С трудом поднявшись с земли, я прислонился к наиболее устойчивой части мусорной кучи и принялся подсчитывать потери. Все мои синяки и ушибы болели, так что дорога в город раем не покажется, но у меня даже на миг не возникла мысль о том, чтобы вернуться обратно в клуб, да и шагать, пусть даже с большим трудом, все равно лучше, чем сидеть рядом с трупом. Шаркающей походкой я двинулся вперед, не видя ничего кругом и потому не в силах шагать быстрее.

— Я кое-что забыл, — сказал Даррен.

Я так перепугался, что даже взвизгнул, потерял равновесие и, силясь не упасть, полной горстью схватился за его пиджак. Его рука поддержала меня за локоть, и я выпрямился.

— Поймал! — сказал он и хохотнул.

Он был у меня за спиной, но, повернувшись, я его не увидел.

— Где ты? — спросил я, убежденный, что он собирается навредить мне так или иначе.

— Вперед к горизонту, чувак. Думаю, пойду куплю себе что-нибудь на память. Чтобы на душе полегчало. Может, наклейку на бампер в виде сомбреро. Видал такие? Там еще надпись «Regresa а Mexico» — «Возвращайтесь в Мексику». Надо бы ее дополнить: «Возвращайтесь в Мексику. В следующий раз мы выпустим из вас кишки, набьем остатки дурью и отправим в Лос-Анджелес по почте». Знаешь, о чем я? Люблю клевые наклейки. Клевая наклейка на машине завсегда настроение поднимает.

Говорил он точь-в-точь как прежний Даррен, но его невидимость меня тревожила, и я подумал, уж не потому ли вокруг такая чернота, что он растворился в воздухе.

— По-моему, нам в Штатах тоже чего-нибудь вроде сомбреро не помешало бы, — сказал он. — А то как-то нет у нас национального головного убора.

— Ковбойская шляпа.

— Ну, давным-давно — пожалуй, но не сейчас.

— Камуфляжный шлем.

— А вот это мысль. «Возвращайтесь в США…» Черт! Не знаю, как закончить.

— «Или наши солдаты сами придут к вам», — предложил я.

— Точно! Парень, да у тебя настоящий дар! Никаких, ёлы-палы, сомнений!

Возле «Ла вида эс муэрто» взревел двигатель — кто-то завел мотоцикл; от этого раздирающего уши звука меня затошнило, словно он нарушил некие органические принципы, разорвал основополагающие связи на клеточном уровне, а когда я подумал о телах Брауэра и Инкарнасьон — как они стынут во мгле, как густеет в них кровь, как происходят тысячи микроскопических перемен (мне представилось, будто их плоть засветилась, клетки стали лучиться черным светом, превращая тела в мозаику из обсидиана), как спешат к ним жуки смерти, увязая лапками в вязкой жидкости, вытекшей из ран, — мой желудок не выдержал, и меня вывернуло в сорняки. Пока я стоял, положив руки на колени, и хватал ртом воздух, а струйки слюны текли с моих губ, Даррен сказал:

— Что, хреново тебе, да?

Я выпрямился, промокнул рот. Ноги подкашивались, земля так и манила к себе. Ветер задавал вопросы обо мне самом, а Бог, настроившись на вуайеристский лад, следил за мной со всех излюбленных ящерицами камней и из глаз каждого насекомого. Повсюду плавали фосфоресцирующие огни. Похожие на дымку испарения поднимались над выродившейся тканью бытия, так что было не различить, где кончается земля и начинается воздух.

— Черт! Снова чуть не забыл. — Голос Даррена звучал как будто из-за какого-то барьера, словно не расстояние, а сама земля, на которой я стоял, делала его едва слышимым. — Я бы на твоем месте проверил девчонку. По-моему, она еще тикает.

Глава 22

Перед тем как мы с Терезой покинули Штаты, я еще раз съездил в Ногалес и попытался разыскать «Ла вида эс муэрто». Нашел я большое бетонное здание (однако и вполовину не такое громадное, как мне показалось раньше), выкрашенное в темно-синий цвет, крытое листами покоробившегося железа, без всякого названия над входом, без пластиковых деревьев на фасаде, без причуд внутри — просторный зал, где гуляли сквозняки, засиженный мухами бар с медными перилами у одной стены, тонкие деревянные опоры, дюжины шатких столиков, отвратительная акустика, превращавшая самые нежные любовные песни в дикий рев, и среди всего этого, как и следовало ожидать, целый выводок непривлекательных шлюх и мужчин в соломенных шляпах и рабочей одежде. Один только бармен отчасти напоминал человека, виденного мной в ту ночь, когда умерли Брауэр и Трит. Правда, глаза у него были обыкновенные, но во всем остальном он был вылитый седовласый Змей-Проводник из легенд навахо. Меня он не помнил.

Какое все это имеет отношение к той конкретной ночи, ко всей моей жизни или к новому стилю?.. Два года я уже бьюсь над этим и до сих пор не пришел к определенному выводу. То ли мне довелось пережить череду необычайных совпадений, близких к чудесным, частью которых стало и мое приключение в «Ла вида эс муэрто», то ли события вытекали одно из другого так логично, что, оглянувшись назад, я увидел их мистическую двойственность, то ли новый стиль имел куда больше влияния на мою жизнь, чем я воображал. Хотя, так или иначе, какая по большому счету разница. Подарочный Иисус или Вардлин Стюарт, не все ли равно. Неудачливый пророк или бывший зэк, обучившийся паре-тройке салонных фокусов. Столь же бессмысленны любые догадки о том, кто же такой был Даррен — маньяк-убийца или Бог Одиночества во плоти. Отпечатки на пистолете, из которого он застрелил Брауэра, совпали с отпечатками одного мелкого воришки по имени Даррен Хоуз, тридцати шести лет, обладателя двойного, мексикано-американского, гражданства, родившегося от брака американца и мексиканки; но поскольку перед судом он так и не предстал, а найти каких-либо его родственников или людей, знавших его, тоже не удалось, то единственным доказательством его существования служит запись в компьютерном досье. Вероятно, такое доказательство убедит авторов нашего общественного договора, но не меня.

Гораздо важнее, по-моему, вот что: принесла ли та ночь в частности и мое знакомство с миром знаменитостей вообще пользу хотя бы одному достойному человеку? Инкарнасьон, ныне менеджеру нового, усовершенствованного «Аризонского безумия», те события, может, и пошли впрок. Хотя, по правде говоря, в ее достоинствах я не очень уверен. С магазином она управляется прекрасно, но вот парнем своим помыкает, как собачонкой, которая только что нагадила ей на диван, да и вообще человеколюбия и добросердечия в ней не больше, чем в каком-нибудь крокодиле, — результат дней, проведенных в ногалесском борделе, надо полагать. Есть, конечно, такие, кто готов под присягой подтвердить, что новый стиль изменил их жизнь, но я им не верю. Если какие-то перемены с ними и произошли, то новый стиль был в этом процессе лишь орудием. Не будь нового стиля в природе, эти люди наверняка бы обнаружили, что если подолгу каждый день смотреть на какую-нибудь палку или регулярно дрочить, то достигнешь желанной цели, — короче, неважно, каков способ, главное, чтобы его пропагандировал подходящий тип. Если верно, что человек силой своей воли способен изменить мир, то не все ли равно, каким именно способом он будет это делать.