Книга Евы

– Мне так плохо.

Теперь и в глазах Леты появилось беспокойство, а Эмер сказал:

– Аня нездорова, у нее сильные боли в животе. Пища не задерживается в ней. Ева, ты можешь помочь?

Выпроводив мужчин и Лету, Ева раздела старую женщину, заботливо вымыла ее. Осторожно пощупала живот. Сатана, здесь же опухоль, большая и твердая, как кочан капусты.

– И как давно ты ее чувствуешь?

– Еще до свадьбы наших детей, но тогда она была не больше яйца. Я не хотела мешать веселью и отвлекать тебя расспросами, думала, что пройдет.

Ева вскипятила воду, накапала туда опиума. Уже после первой ложки смеси наступило облегчение, старая женщина улыбнулась, благодарно пожала руку Евы и уснула.

Ева вышла из пещеры. Жестко и кратко, чтобы не заплакать, сказала:

– Я могу облегчить страдания. Но лечения нет. Все идет к смерти.

Лета в отчаянии рыдала на руках у Каина. Эмер застыл, как старое дерево, пораженное молнией. Взгляд Евы искал утешения у Адама. Он, весь бледный, тяжело кивнул и отправился в рощу молиться.

Ева устало подумала: «Тут никакая молитва не поможет». Потом тяжело села к столу и дала волю слезам.

Всем нужно было заставить себя поспать. Эмер ушел с молодыми, Ева приготовила новую порцию опиума, подумав при этом, что пора бы дать ей какого-нибудь другого лекарства – сок порея, например. Но боль была такой сильной, что лучше опиум. Как и в первый раз, даже маленькая доза подействовала быстро.

Ева покормила Сифа, потом с мальчиком на руках побежала за Летой, глаза которой были черны от беспокойства. Входя, она услышала, как девочка сказала Эмеру решительным голосом:

– Мама останется здесь, ей здесь будет лучше, чем дома.

Ева не услышала ответа, но подумала: «Лета права, пусть так и будет. Аня может прожить свои последние дни здесь, у нас».

Старая женщина не спала. Ева натолкла порея, выжала из него сок, сумела ложкой влить его ей в рот.

Но крепкий напиток вытек обратно. «На его пути большая опухоль, – подумала Ева. – А что мне делать, когда она не сможет принять и воду с опиумом?»

Вскоре краска вернулась на щеки старой женщины, она смогла присесть, немного поговорить с Летой, со своим мужем. Ева слышала их разговор из внешней комнаты и думала: «Как странно, утешает-то она».

Тщательно обдумав слова, она вошла к ним:

– Я хочу, чтобы ты осталась здесь, Аня. Мы сделаем все, чтобы тебе было хорошо, насколько это возможно.

Аня кивнула: да, она согласна.

– Спасибо, – сказала она.

Эмер вздохнул, ему надо было возвращаться на стойбище, к стаду, пришла пора перегонять его на зимнее пастбище. Он вернется весной и заберет жену.

– Тогда ты выздоровеешь, Аня, весной.

Аня опять кивнула, улыбнулась в утешение:

– Конечно, Эмер, мы увидимся весной.

«Она знает, – подумала Ева. – Она как-то знает, что для нее уже не будет никакой весны». Потом они остались одни, Эмер и Аня. Слова у них друг для друга были, но существовало ли что-нибудь большее, думала Ева, вспоминая слова Ани: «Я была старшей женой, а это было не так легко…»

Прощаясь с Эмером, собравшимся в обратный путь, Ева испытывала какую-то неловкость, она не могла найти прежней доверительности. «Он возвращается с облегчением, – думала она. – К более молодым женам». И Ева опустила глаза, чтобы скрыть гнев, накатывавшийся на нее. Вернувшись в пещеру, она встретилась с глазами Леты, полными злобы и горечи.

Между женщинами завязался разговор. Аня тоже принимала в нем участие, большей частью слушая, но время от времени задавая вопросы.

Несмотря на скорбь, Лета радостно говорила о своем замужестве, о новой жизни здесь, о Каине и о той атмосфере добра, в которую она попала.

– Каин не такой, как мужчины у нас, мама. Он понимает гораздо больше.

Аня кивнула, Ева рассмеялась немного смущенно, сказала:

– Аня, мы должны как-нибудь покормить тебя, а то ты совсем усохнешь. Хотя бы теплой воды с молоком, как ты думаешь?

– Попробуем, – ответила Аня.

Лета поспешила за горшком с медом; маленькими порциями, капля за каплей они влили в нее сладкий напиток. Это заняло много времени. Ане удалось удержать напиток в себе, и Ева решила в дальнейшем смешивать его с валерианой, успокаивающей и дающей сон.

А капли опиума пригодятся на более трудные времена.

«И опять мне придется встретиться со смертью, – думала Ева в тот вечер. – Теперь я никогда больше не буду бояться момента, когда она придет за мной, не внезапно и против всякого разума, как за моими детьми, умершими неожиданно и непредвиденно. А за мной сюда, в пещеру, однажды придет эта незнакомка, но я не боюсь ее. Мне печально, но не страшно».

На рассвете следующего дня, пока стараяженщина еще спала под воздействием опиума, она шепотом спросила Лету:

– Ты боишься, девочка?

– Нет. – Лета покачала головой. – Я всегда знала, что смерть однажды придет к каждому из нас. Я видела, как многие умирали.

Ева поразилась: как она умна, как не похожа на других.

Лета прошептала:

– Но мне ее жаль, я хотела бы, чтобы она еще пожила. Увидела бы моего сына. Это так много для нее значило бы.

– Что ты имеешь в виду?

– У мамы не было сына, только три дочери. Из-за этого она вынесла немало презрения. Хотя она и первая жена Эмера, но никогда не пользовалась истинным уважением: ей всегда приходилось выхаживать детей других жен и прислуживать тем, кто рожал сыновей.

Лета заплакала, голос ее повысился.

– Я мечтала приехать однажды на стойбище с сыном и положить его на руки отцу и тем самым вернуть маме уважение.

Во сне Аня беспокойно задвигалась. Ева обняла девочку, стала утешать, разделяя ее горе, но сама почувствовала ту же боль и разозлилась: проклятие, какие глупости.

Лете передалось настроение свекрови, и она тоже, встретив ее взгляд, разозлилась: все это глупости. Здесь, у Каина и Евы, взгляды совсем другие, здесь уважаема и та, что родила дочь. Каин почитает лишь одного человека: свою мать. И когда Лета говорила с ним о сыне, которого собиралась родить, он рассмеялся и сказал: «Лучше девочку, как ты».

Лета смотрела на тонкое лицо матери, шептала:

– Было бы легче перенести скорбь, если бы я знала, что она была счастлива.

Ева продолжала держать Лету в своих объятиях.

– Важно не счастье, теперь ты это знаешь. Важно отвечать самому за себя.

Еве казалось, что сказала она самоочевидное, но слова эти действительно принесли утешение. Девочка кивнула, выпрямилась.

– Маме не в чем раскаиваться, – сказала она. – У нее хватало и времени, и забот, и песен, и сказок для всех на стойбище.

Но мысленно Ева была уже где-то далеко, ощупью и с удивлением она блуждала вокруг нового для себя открытия: у девочки нет страха перед смертью. А что думала она сама еще вчера вечером: нет, не боялась, только печалилась.

И вдруг нашла взаимосвязь: нет страха там, где есть скорбь. Страх и любовь несовместимы. Они исключают друг друга.

Неужели это правда? Неужели, когда любишь, ничего не боишься, даже смерти?

Нам кажется, что мы боимся за своих детей из любви к ним, что от любви возникает беспокойство. Но может быть, беспокойство возникает из-за опасения потери чего-то? Мы боимся не за другого, а за себя? Боимся собственной боли…

Аня должна умереть. А что будет с их любовью к ней?…

И Ева подумала об Авеле. Но ей больше не удавалось вызвать в себе его образ ни когда он был маленьким, ни когда его руки обнимали ее шею. Даже когда он, уже совсем юноша, ходил здесь по полям всего полтора года назад. И этого она не видела ясно своим внутренним зрением.

Но чувство, что мальчик уже мертв, оставалось, накатывалось изнутри, цельное и неизменное.

Ощущение это было таким сильным, что Ева должна была отправиться к яблоням. Прижавшись лбом к стволу самой крупной из них, она вновь попыталась вызвать разговор: