Страница 6 из 70
И вновь на него нахлынули воспоминания: почему-то всплыла в памяти ярмарка, которую в Айрон-Сити устраивали ко Дню независимости, — то четвертое июля почти шестьдесят лет назад, когда он выиграл семь забегов из двенадцати и установил рекорд, который держится до сих пор. Это Уиллард знает точно, потому что каждый год пятого июля он раздобывает газету Айрон-Сити и проглядывает спортивную страничку. Он до сих пор помнил, как бежал через лес вечером этого славного дня, как промчался по грязной тропинке, влетел в хижину и швырнул на стол все завоеванные медали. Он помнил, как отец по одной взвесил их на ладони, вывел его во двор, где толклись соседи, и сказал матери Уилларда, чтобы она подала им знак. В забеге на две сотни ярдов отец опередил сына на добрых двадцать шагов. «Но я ведь целый день бегал, — вертелось в голове Уилларда. — Я несся всю дорогу домой…»
— Ну, кто быстрее? — поддразнил мальчика, когда он возвращался в хижину, один из зрителей.
— Запомни на будущее, — сказал отец, войдя в хижину.
— Запомню, — сказал Уиллард…
Ну, вот и вся история. А какова же мораль? Куда, в самом деле, возвращали его эти воспоминания?
Что ж, мораль из этого он извлек позже, много позже. Однажды он сидел в гостиной напротив своего молодого зятя, который удобно расположился с газетой и уже собирался приняться за яблоко; вот так спокойно начинался вечер, как вдруг Уиллард почувствовал, что больше не в силах выносить это зрелище. Четыре года — дармовая крыша и стол! Четыре года проваливаться на дно и вновь подниматься на ноги! И он все еще здесь, сидит на его горбу, в его гостиной. Вдруг Уилларду захотелось вырвать яблоко из рук Уайти и сказать ему, чтобы он тут же выметался. «Каникулы кончились! Выматывай! Убирайся! Куда?! Не мое дело!» Но ничего такого он не сделал, а решил пойти разобрать свои памятные вещицы.
На кухне он взял лоскут мягкой материи и средство, которым Берта чистила серебро. Затем вытащил из-под шерстяной рубашки в комоде сигарную коробку, где хранил свои сувениры. Усевшись на кровать, Уиллард открыл коробку и принялся перебирать дорогие ему вещицы. Сперва оп окинул их беглым взглядом, потом рассмотрел поподробней и наконец разложил на покрывале все по отдельности фотографии, газетные вырезки… Медалей не было.
Когда он вернулся в гостиную, Уайти уже завалился спать. Уиллард смотрел, как снежные сугробы всплывают за темным оконным стеклом. Дома через улицу, казалось, вот-вот утонут в белых вздымающихся волнах. «Не может быть, — думал Уиллард. — Этого просто не может быть. Я делаю поспешные выводы. Я…»
На другой день во время перерыва на ленч он решил пройтись к реке и заглянуть по пути в ломбард Рэнкина. Похохатывая, будто он тоже участвует в семейной шутке, Уиллард выкупил медали.
После обеда он позвал Уайти прогуляться. Когда они отошли настолько, что дом скрылся из виду, Уиллард сказал молодому человеку, что он так никогда и не сможет понять, как человек способен взять вещи, принадлежащие другому человеку, рыться в чужих вещах и просто так взять что-то, особенно связанное с воспоминаниями. Тем не менее, если Уайти даст слово, что это не повторится, он будет склонен приписать этот несчастный случай тяжелому стечению обстоятельств и незрелости ума. Мягко говоря, чрезмерной незрелости ума. Однако он считает, что никого нельзя выбрасывать из человеческого общества на основании одного глупого проступка — хотя, между прочим, глупых проступков ждешь от десятилетнего мальчишки, а не от человека, которому двадцать восемь и вот-вот стукнет двадцать девять. Однако медали возвращены на прежнее место, и если Уайти даст твердое обещание, что ничего подобного не повторится, и, кроме того, пообещает прекратить пить виски, к чему он недавно пристрастился, тогда можно считать инцидент исчерпанным. Да вы только посмотрите на него — ведь он три года играл в бейсбол за селкирскую школу; фигура боксера, красавец к тому же — Уиллард так прямо ему и сказал, — и чего же он добивается? Неужели он хочет превратить в развалину тело, дарованное ему господом? Уж одна только мысль об этом должна заставить его остановиться, пока не поздно. Ну, а если он не уважает свое тело, уважал хотя бы свою семью, свою собственную душу, наконец! Теперь будущее Уайти в его собственных руках: он должен начать новую жизнь, что же касается Уилларда, то этот скверный случай, нелепый случай — глупый сверх всякой меры — он готов забыть. Иначе — и здесь не может быть двух мнений — придется принимать какие-то решительные меры.
Молодой человек был настолько подавлен стыдом, что в порыве благодарности схватил Уилларда за руку и со слезами на глазах долго ее тряс. Затем он пустился в объяснения. Это случилось осенью, когда в Форт Кин приехал цирк. Люси сразу затараторила о слонах и клоунах, но, пошарив в кармане, Уайти обнаружил лишь мелочь, да и то не так уж много. Тогда он подумал, что если сейчас взять медали, а через несколько недель положить их обратно… Но тут Уиллард напомнил ему, кто водил Люси в цирк. И Майру, и Уайти, и Берту. Не кто иной, как сам Уиллард. Да, да, да, отозвался Уайти, он как раз подходил к этому… Признаться, самое неприглядное он откладывал под конец. «Я самый настоящий трус, Уиллард, но так тяжело признаваться сразу в самом плохом». — «Все равно лучше сказать, мальчик. Тебе самому будет легче».
Ну, и, покаялся Уайти, когда они свернули с Бродвея и зашагали к дому, он взял медали, и это его так потрясло, что вместо того, чтобы истратить деньги, как собирался, он направился прямиком в «Погребок Эрла» и оглушил себя виски, в надежде забыть свой глупый, гадкий проступок. Он сознает, что это свидетельствует об ужасном эгоизме и просто о глупости, но тем не менее так оно и было. И говоря по правде, все происходило как во сне. Случилось это в последнюю неделю сентября, сразу же после того, как старик Таккер отказался от половины магазина… Нет, нет, тут он вынул из бумажника календарик и взглянул на него при свете фонаря у входной двери — они остановились, сбивая снег с ботинок, — скорее всего это произошло в самом начале октября, говорил он Уилларду, который за несколько часов до этого выяснил у приказчика Рэнкина, что медали были заложены лишь две недели назад.
Но они уже вошли в дом. Берта вязала у камина, Майра сидела на диване с Люси на коленях и читала ей перед сном детские стихи. Но как только Люси увидела папу, она соскользнула с коленей и побежала к нему через столовую — играть в «плыг-плыг». Они играли в эту игру каждый вечер: так повелось с тех пор, как отец Уайти увидел, что ребенок хочет соскочить с подоконника. «Эй! — позвал остальных здоровяк фермер, — Люси плыгает!» Так он это произнес, хотя и прожил в Америке вот уже сорок лет. После смерти старика замирать в восхищении перед дочерью и после каждого ее прыжка нараспев выговаривать слова, которые она просто обожала, стало обязанностью Уайти: «Эй, Люси плыгает! Плыг-плыг, Гуся-Люси. Еще два плыжка, и марш в постель». — «Нет, три!» — «Три плыжка, и марш в постель!» — «Нет, четыре!» — «Живее, плыг-плыг, и хватит выпрашивать, ты, маленький гусенок-плыгунчик! Эй, Люси собирается плыгать. Люси приготовилась… Леди и джентльмены, Люси плыгает в последний раз!»
Так что же оставалось делать Уилларду? Если днем, по зрелом размышлении, он решил простить Уайти кражу, стоит ли ему теперь ловить зятя на мелкой лжи во спасение? Но все же, если Уайти, взяв медали, так терзался, почему, черт его возьми, он не вернул их, почему? Почему это первым делом не пришло ему в голову? И почему он, Уиллард, не подумал спросить его об этом? Но он так мучительно старался быть резким и твердым, говорить без обиняков, поставить Уайти жесткие условия, что такой вопрос даже не пришел ему в голову. Эй ты, почему ты не положил на место мои медали, если ты так ужасно переживал?
Но тем временем Уайти поднимался по лестнице с Люси на плечах: «Плыг два, три, четыре»; а сам он, улыбался Майре, и его улыбка говорила: да, да, мужчины отлично прошлись перед сном.