Диктатор

— Вам надо в дедушкином доме поселиться,— между тем строила планы ее дальнейшей жизни раскрасневшаяся от выпитой водки и потому ставшая еще более цветущей Наталья Сергеевна.— Ежели хороший ремонт сделать, он еще немало годков простоит.

— Нет, Наталья Сергеевна, не смогу я в нем жить,— сказала Женя,— Они же все время стоять будут у меня перед глазами. И днем и ночью. Каждая вещичка будет их голосами говорить. Я же с ума сойду.

Наталья Сергеевна всплеснула руками:

— Где ж ты там, в этой чумовой Москве, будешь скитаться? Испокон веков люди жили в домах прародителей своих. И вы должны жить.

— Может, я ненормальная,— виновато промолвила Женя.— Но я не смогу.

И Наталья Сергеевна поняла, что уговаривать ее бесполезно.

Пообедав, Женя отказалась от отдыха и заторопилась в Москву. Почему ее тянуло в этот, ставший ей чужим, город, она и сама не смогла бы ответить. Она все еще незыблемо верила, что кто-то из ее родных жив. Даже могилки, показанные ей Натальей Сергеевной, не смогли поколебать ее исступленную надежду.

Распростившись, Женя уже выходила за калитку, как Наталья Сергеевна метнулась вслед за ней, будто намеревалась задержать ее и не дать уехать. Глаза ее горели как у безумной.

— Женечка,— задыхаясь, проговорила она, и Женя, опасаясь, что она упадет, подхватила ее за локоть.— Женечка, прости меня…

— Что с вами, успокойтесь! — как можно ласковее сказала Женя.

— Женечка, чует мое сердце, не вернетесь вы сюда больше… Хочу открыться вам… Дашкин-то отец — Тимофей Евлампиевич. Никому еще не признавалась, только вам… А он так и не узнал, что я беременная. Дура я, дура, может, если б знал, все по-другому было!

Плечи ее затряслись, она боялась взглянуть на Женю, думая, что прочтет в ее глазах неприязнь.

Женя, чувствуя, что в душе ее открывается что-то новое, еще прежде неведомое ей, обняла Наталью Сергеевну.

— Вот и хорошо! Вот и чудесно! — воскликнула она с той искренностью, в которую невозможно не поверить.— Значит, будет у меня на этой земле сестричка. Вот и чудесно!

Наталья Сергеевна не ожидала такого отклика, прижалась к ней и принялась целовать, как это делают матери, целующие своих дочерей.

— Родненькая ты моя, славная моя! — обезумев от радости, повторяла одни и те же ласковые слова Наталья Сергеевна.— Сняла ты грех с моей души!

— Пусть растет здоровенькой и счастливой,— пожелала Женя, ища глазами Дашу и не находя ее: она уже, вероятно, убежала к подружкам.— Чтобы выпала ей не такая доля, как нам…

Обратный путь до Москвы показался ей коротким, потому что полдороги она проспала, прислонившись к спинке сиденья.

В Лялином переулке ее ждало непостижимое. Когда она позвонила в квартиру, тот же Синегубов, уже принявший изрядную порцию хмельного, встретил ее ликующим трубным голосом, будто возвещая радостное для всех событие:

— Сбылось мое предсказание! Исполнилось в точности! Синегубов — пророк, а ты как думала? Со мной не шуткуйте!

— Дайте пройти,— неприязненно сказала Женя.

— Пройти? — Синегубов даже присвистнул.— Теперича, гражданочка, как там тебя звать-величать, дочка врага всего советского народа, ты сюда и носа не сунешь! Теперича я здесь полный хозяин! Вся квартирочка — моя, целиком и полностью! Знай наших, с бою, можно сказать, отвоевал!

— Простите, я не к вам, я к Берте Борисовне.

— Тю-тю твоя Берта! — просиял Синегубов.— Окочурилась!

— Как это? — не сразу сообразила Женя,— Что вы буровите?

— Что я буровлю? — взвизгнул Синегубов.— А вот что: окочурилась, значит, оно так и есть, окочурилась, натуральненько. Не видала, што ль, как окочуриваются? Помчалась, идиотка, насчет прописки. Ан не тут-то было! Бог шельму метит! Через дорогу хотела поскорей переметнуться, да под троллейбус и шваркнулась! В Склифосовскую ее оттарабанили, да что толку — врачи, они что — боги? Самолично справочки навел: преставилась раба Божья Берта, пущай земля ей пухом будет! Вот они сами и решились, мои квартирные проблемы! Так что, касатик ты мой распрекрасный, здравствуй и прощевай! А то в милицию звякну, воровкой или там аферисткой объявлю, это мы мигом, это нам дело привычное!

— Мерзавец,— со всей ненавистью, на которую она была способна, произнесла Женя и тут же подумала, что «мерзавец» — слишком слабо для этого подонка и что, наверное, во всем русском языке не найти подходящего ругательства — На чужом горе счастья не построишь, подлец!

Синегубов ощерил крупные почерневшие зубы:

— Построим! Еще как построим! Не будь я Синегубов, если не построю! Адью, вражья дочка, общий привет!

И прямо перед носом Жени он с треском захлопнул входную дверь, два раза щелкнув ключом.

Мысленно прокляв его, Женя поспешила в больницу. Там ей сказали, что действительно Берта Борисовна скончалась от тяжелой травмы, полученной ею вследствие дорожно-транспортного происшествия. Милиция выяснила, что родственников у нее нет, так что тело ее, скорее всего, отвезут в крематорий.

— Я — ее родственница,— сказала не колеблясь Женя.

— Позвоните завтра,— сказала дежурная медсестра.

«Боже мой, я приношу людям одни несчастья!» — сокрушенно подумала Женя и побрела, сама еще ясно не представляя себе, куда выведет, ее улица, по которой она шла. Бродила она долго, пока не очутилась на Белорусском вокзале. Хотела вернуться в Старую Рузу, но не было сил. Она с трудом отыскала свободное место на вокзальном диване в зале ожидания, присела на него и тотчас же ее сковал тяжелый, мучительный сон.

Проснулась она уже утром, и то, наверное, потому, что уборщицы мыли полы, отодвигали диваны и сгоняли с них заспанных пассажиров. Муторно воняло хлоркой.

Женя вскочила с дивана и поспешила на улицу. Раннее утро было туманным, с крыш капала вода, и сердце ее тоскливо сжалось: неужто теперь она осталась на этом свете совсем одна?

Она пересекла привокзальную площадь, миновала памятник Горькому и вышла на улицу его имени, бывшую Тверскую. Никуда не сворачивая, она шла и шла по улице, отрешенная и безразличная ко всему, и сама не заметила, как очутилась на Красной площади.

Площадь, казалось, до самых небес была окутана плотным, непроницаемым туманом. Рубиновые звезды кремлевских башен даже не угадывались в туманной мгле. На часах Спасской башни невозможно было рассмотреть стрелки, время будто остановилось.

Как жить? Прошлое лежало в развалинах, настоящее застыло в туманной стыни, будущее еще никто не принимался строить. Что они там думают, сидящие за кремлевской стеной? Откуда они пришли, кто их призывал править страной, по какому праву они правят, эти несменяемые самозванцы? Сколько еще лесов изведут они на бумагу, чтобы изо дня в день писать на ней свои бесконечные программы, планы, решения, призывы, декларации, соглашения, обращения и договоры, изображая этой жалкой иллюзией свою неутомимую деятельность? Сколько еще веков они, сменяя друг друга, будут давить Россию бесовским прессом все новых и новых экспериментов, в которых предусмотрено все, кроме одного: счастливой жизни человека.

Туман был так густ, что, лишь подойдя к Мавзолею почти вплотную, Женя едва различила слова «Ленин», а ниже — «Сталин». Оказывается, надо разрушить великую державу, уничтожить едва ли не весь народ, погубить вековую культуру, взорвать храмы, загнать человечество в казармы, превратить человека в простой винтик, отмежеваться от себе подобных железным занавесом, держать всю планету под страхом атомной войны, согнать с насиженных мест целые нации, заставить их жить без своего языка, без права мыслить по-своему,— оказывается, содеяв все это, можно заслужить себе величие и славу!

«Как жить?!» — снова и снова задавала себе один и тот же вопрос Женя, но не находила ответа. Кто ей ответит? Никто. Наверное, даже сам Всевышний не ответит.

«Да, все это так, но ведь жизнь продолжается»,— попыталась утешить себя Женя, но тут же ее вновь охватило отчаяние.

Да, жизнь продолжается, но как она сможет жить, если перед ней стоят как живые ее мать, ее отец, ее дедушка и бабушка, ее Берта Борисовна, стоят и молча смотрят на нее широко открытыми, полными грусти и отчаяния глазами от сознания того, что не могут ни помочь ей, ни защитить ее, ни уберечь от злого рока. Молча смотрят потому, что уже давно стали немыми, безгласными и не в силах ни заплакать вместе с ней, ни улыбнуться, радуясь, что она все-таки жива и невредима. Как она сможет жить без них, зная, что они ушли на тот свет не естественной смертью, уготованной в свой срок каждому из землян, но были умерщвлены бесчеловечной системой, вознамерившейся силой загнать своих подданных в рай, проведя их сперва через ад. Отныне какое бы нежданное счастье ни подарила ей судьба, какие бы радости ни приносили ей новые дни, душу ее будет сжигать вечная боль, вечная тоска и вечное страдание, которые покинут ее лишь в час ее кончины. Только тогда, разлученная сейчас с ними, самыми родными и любимыми людьми, она сможет разорвать цепи, сковавшие ее, и снова прийти к ним, чтобы уже никогда не расставаться.