Кошачья добыча

— Увидимся после, — так сказал он много лет назад. Она едва сдержала в себе порыв, поинтересоваться теперь, о каком таком «позже» он говорил. Она разглядывала его, с ног до головы, покуда тот прошагал до самой двери. Всё та же, как и прежде, холёная, блестящая грива волос, новые, с иголочки, сапоги, и пальто, пошитое, должно быть, с особым расчётом, чтобы широкие плечи гляделись как можно лучше. Неужто Меддали сама выбирала одежду ему под стать? Она неловко склонила голову, мельком бросив взгляд на собственную, латаную-перелатаную юбку, с подолом, испачканным в грязи, когда приходилось на коленках лазить по грядкам, проверяя сеянцы. А в пару к ней — изношенные донельзя ботинки с запихнутой внутрь сухой травой заместо чулок. Розмари вновь провела шероховатыми, загрубелыми от тяжёлой работы ладонями по бокам и подолу юбки, чувствуя себя грязной, неопрятной — и обозлённой вдобавок. Она тоже когда-то была хорошенькой, пускай и бедной. Теперь же оставалась просто грязной нищенкой в одежде из заплат и с подрастающим ребёнком на коленках.

Ещё одна вещь, что он отобрал у неё. Никогда больше ни один поклонник не постучит в её дверь, не найдётся ни один мужчина, что осмелится ухаживать за ней. Никогда не найдётся товарищ и супруг для неё, один лишь сын, поделивший жизнь матери надвое и разделивший её с ней. Навеки.

Он открыл дверь даже без доли сомнений или стеснения. Подметил, или нет, что она починила ременные петли на косяке, и створки больше не скребут по полу, а сверху не зияет щель, сквозь которую всегда задувало холодом? Если и да, то всё равно не обмолвился и словом. Пклл замер лишь раз, на миг, стоя на пороге, а потом шагнул внутрь. Она вдруг обнаружила, что чуть ли не вдогонку поспешает за ним. Розмари не хотела, чтобы он оторвал Гилльяма ото сна, а ещё больше, — чтобы первый взгляд малыша, спросонья, не наткнулся на отца, смутно нависшего над кроваткой ровно незнакомец, перепугав и устрашив сына.

Она обнаружила Пелла озирающимся по комнате и ощутила под сердцем, словно удар, горячее чувство довольства, оттого, сколь удивлённым сказался тот, мотая туда-сюда головой. То больше не была старая, засплесневелая, затянутая паутиной и пылью лачуга, кою некогда дед его впервые определил им; но и не тот дешёвый, дрянной коттеджец, где они прожили недолгие месяцы вместе. Её взгляд как на поводу следовал за его, и картина эта приводила в изумление и саму женщину, как, должно быть, и Пелла; теперь, когда, открывалась возможность для сравнения прошлого с настоящим. И дело вовсе не в переменах, что она привнесла (хотя Розмари исподволь и привыкла видеть — и блекло-синие занавески на окнах, и ошмётки глины и мха, коими были промазаны стены, и аккуратно прочищенный и обметённый очаг с горящими углями, и ящик, стоящий рядом, с щепками для растопки, и гилльямов маленький колченогий стульчик о трёх ножках возле огня). Нет, что и удивляло её теперь, так внезапное осознание, — о том времени, когда Пелл ещё жил здесь, с нею; и о ней самой, Розмари, покорно смиряющейся, соглашающей на всё, как оно есть, в том числе — и ту жалкую лачугу (да-да, конечно, дом мог бы глядеться и получше, но ведь Пеллу виднее, правда? ему лучше знать, как и что делать, верно ведь?) И стоило ему оставить её, лишь тогда она встрепенулась, скидывая привычную оцпенелость и безразличие… безнадёжность; и от злости решила, что, как бы то ни было, ей по силам прибраться и привести здесь всё в порядок. Решила, что несмотря ни на что, пускай ей и не довести это место до безупречного совершенства, однако ж она постарается сделать его лучше, чем оно было. Так и вышло.

— Да он здоровяк!

Вскрик Пелла подбросил Розмари ровно от удара, заставив толчком вернуться в настоящее. Она уставилась на Пелла. Тот ошарашенно разглядывал Гилльяма. Лицо кривилось от бушующих внутри чувств: гордости, вины и, возможно, чего-то ещё, непонятного по виду. Смятения? Тревоги? Беспокойства?

— Ему почти три, — напомнила она поспешно. — Он больше не кроха.

— Три… — выдохнул тот с жаром, словно само число уже служило поводом для удивления. Но отрывать пристальный взгляд от малыша не спешил.

— Ты ушёл тремя годами ранее, — сосчитала она на случай, если он подзабыл. — Дети, знаешь ли, растут.

— Он всего лишь маленький мальчик. Я… срок не казался мне совсем уж значительным, — сказал Пелл и тут же быстро добавил (может, оттого, что ощутил, насколько ни к месту и бестактно это прозвучало): — У меня не было никогда и мысли, что всё вот так обернётся, Рози. Всё так быстро, ну, навалилось в одночасье — ты с животом, и что пришлось здесь кое-как ютиться, а денег кот наплакал, и что родители ополчились против. Меня тогда словно в ловушку затолкали; нет, лабиринт без выхода. Я был безобразно молод, едва вылетел, неоперившись из гнезда, а жизнь уже обмакнула в унылое нутро. Ни веселья, ни развлечений, ни потехи. Сама идея о том, что вот — у меня под боком и жена, и (вскоре) ребёнок, — кем у меня и мысли не было обзаводиться так скоро, и вообще надолго. Я просто не мог это переварить… снести.

— А она была на редкость хорошенькой, у семейства же её денег куры не клевали, к тому же, боги разберут отчего, но они позволили тебе присосаться к ним, как клещ к собаке, и тянуть помаленьку соки. А потом Меддали просто бросила тебя, выбросила как тряпку; и вот, пожалуйста, ты уже здесь, вернулся, так сказать, обратно, потому как больше пойти тебе некуда, думай не думай.

Розмари проговорила свою тираду решительно, вполголоса, но без тени гнева. Даже удивительно. Она ни капли не злилась, просто жалась в нетерпении, когда же наконец тот уберётся. Насмотрится всласть по сторонам и, убедившись, сколь бедно и по-скромному они здесь живут, исчезнет, провалит с глаз долой. По-хорошему, ей вот-вот следовало разбудить Гилльяма и накормить немного ужином, иначе мальчик так просто не заснёт до поздней ночи. А ещё она рассчитывала сегодня вечером как следует поработать над лоскутным стёганым одеялом: кропотливое, не терпящее поспешки занятие, — после того, как Гилльям задремает. Последнее, бережно сшитое одеяло она обменяла на жирный окорок. Чего ей не хватало теперь для полного счастья, так это поросёнка. А чего она хотела, так просто сидеть близ огня, ночью, сгорбившись над работой, тщательно следя за каждой строчкой иглы, и раздумывать, как отстроит небольшой загончик для поросёнка и накормит его доотвала отбросами с грядок и прихватит с собой на взморье, чтобы тот мог покопаться в мусоре в поиске съестного. Она желала, чтобы Пелл убрался как можно скорее. Некогда она зрела за ним своё будущее, полное драгоценных видений и обещаний. Прекрасные золотые грёзы, да. Теперь же он оставался прошлым, болезненным как язва и жалящим до крови всякий раз, как приходил на ум. Она не хотела жертвовать для него даже взгляда и только дивилась про себя, как бы далеко зашли дела, будь он и в самом деле тем человеком, что представлялся в мечтах. Она жаждала остаться одной и помышлять о собственных задумках, планах, что могла облечь реальностью.

— Всё, чего я хотел, возможность делать, что пожелаю, заниматься тем, что мне по душе, а не из чувства долга или нужды. Испробовать, добиться чего-то в жизни, — и прежде, чем всё пошло бы прахом. Разве это так много, чтобы просить? — Пелл отрывисто замолк на полуслове, резко переведя дыхание. После проговорил, как если бы крепко-накрепко обещая самому себе: — Всё идёт не так, по-другому. — Он выплёвывал слова, одно за другим, коротко и хлёстко, словно она одна-единственная была тем, кто задевал его до глубины души. А в конце твёрдо отрезал: — А теперь покончим болтать об этом.

Слова хлестнули по лицу, словно плёткой, заставляя онеметь. Он говорил, будто возымея власть над нею. Жаркая волна страха, затавляющая трепетать от ужаса, взросла протестующе под грудью, а за той нахлынула жалостная, жалкая надежда, отчего к горлу подступила тошнота. Розмари вдруг внезапно отчётливо поняла, что мужчина твёрдо намеревался остаться. Здесь. Прямо сейчас. С этой минуты.

Почему? За что?