Только для мужчин

Песня в комнате оборвалась. Я встаю и вхожу к больному. У него – светлее, чем в гостиной, но ненамного. Окна завешены плотными выгоревшими шторами кирпично-бурого цвета. Луч зимнего дня, проникнув сквозь щелку в шторах, падает на кровать больного. Несси лежит с закрытыми глазами, однако ощущает мое присутствие, хотя воспринимает его по-своему.

– Лиза, это ты?

– Нет, это Антон.

Вероятно, он предпочел бы, чтобы это была Лиза, но не говорит этого. Я подхожу ближе.

– Может, вам что-нибудь нужно?

– Пока ничего, спасибо.

Я присаживаюсь на ближайший стул. Температура, должно быть, спала, хотя песня могла означать обратное. Больной расслабился на высокой подушке, укрытый до самого подбородка двумя солдатскими одеялами, поверх которых простирается шинель.

– Сейчас вам лучше? – спрашиваю я, лишь бы не молчать.

– Как-нибудь очухаюсь, – уклончиво отвечает Несси. – Не такое пришлось пережить, а уж грипп…

– У вас жизнь была не из легких.

– Жизнь, молодой человек, не может быть легкой, если ты решил прожить ее как настоящий мужчина. Подполье, партизанская борьба, фронт, а потом то, чего ваш Димов не может мне простить…

– Я думаю, он давно простил. Хотя вы всеми способами противитесь этому.

Несторов слегка приоткрывает глаза, потом снова устало их закрывает.

– Я его злю одним своим присутствием, – уточняет он.

– И всякими выдумками… Например, что вы вели следствие по его делу. Вы ведь это нарочно выдумали.

Старик молчит, сомкнув веки, будто прикидывается спящим. Потом, немного повернув голову, глядит на меня.

– Я это не придумал, – говорит он и пристально смотрит в потолок, высокий, как во всех старых домах, теряющийся в полумраке.

– Как же так, ведь вас в то время вообще не было в Болгарии.

– Может, и не было, – равнодушно произносит Несси. – Не помню.

– Значит, вы его обманули!

Он опять переводит глаза на меня, словно желая убедиться, в самом ли деле я настолько туп, как ему кажется, затем приподнимается на подушке, садится.

– Я его не обманывал, вы слышите? – говорит он. – Следствие я, конечно, не вел и даже не был в курсе дела, но я его не обманывал! – И, заключив по моему виду, что тупость моя непритворна, добавляет: – Мне надо было втолковать ему, что я готов нести ответственность.

– Неужто вы склонны оправдывать ошибки той поры?

– Ничего я не собираюсь оправдывать. Даже собственные ошибки. Но я их допускал не из любви к безобразиям. Время было такое.

– Ошибка с Димовым произошла не по вашей вине. Как вы можете брать на себя ответственность за то, чего не совершали?

– А вот так: я готов за нее отвечать. Раз другие умыли руки, должен же кто-то взять на себя ответственность? И если кто спросит у меня, готов ли я отвечать за все, что имело место в тот период, я отвечу: да, готов – за все! Раз я жив, значит, я в ответе!

Он обессиленно плюхается на подушку и опять закрывает глаза.

В дверь дважды звонят. Будем надеяться, что это не новый папаша Лизы. Я оставляю больного и иду открывать.

– Мать честная! – восклицаю я. – Ты воскрес? Как тебе удалось меня найти?

В дверях стоит Петко во весь свой внушительный рост, в темных очках и в летнем пальто, которое служит ему во все времена года.

– Я и не думал тебя искать, – объясняет мой покойный друг. – Я ищу Лизавету.

– А! – снова восклицаю я. – Откуда ты ее знаешь?

– Длинная история! – Петко небрежно машет рукой. – Ты меня пустишь в дом пли будешь держать здесь?

Мы поднимаемся в мои покои, я достаю из тумбочки кофейник и начинаю готовить кофе, а Петко, сбросив пальто, садится и, закурив, всматривается сквозь полупрозрачные гардины в очертания моего приятеля – орехового дерева.

– Так с кем лее она тут живет, Лиза? С тобой? – спрашивает он.

– Со мной. Но, чтобы не ошибиться, не спеши пока делать выводы, – предупреждаю я, отыскивая сахар.

– Ладно, – кивает Петко. – Хотя мать уверяла меня, что ты ее новый приятель.

– Мать не в курсе. У Лизы вообще нет приятеля. Но у нее есть жених. Никак не найду сахар…

– Обойдемся, – говорит мой гость. – Я давно разыскиваю Лизавету. – Еще в тот раз, когда мы с тобой повстречались в поезде, я приезжал, надеясь ее найти, но мать не знала, куда она девалась.

Поставив кофейник на плитку, я включаю ее, после чего сажусь на свое обычное место – па кровать.

– А что у тебя общего с Лизой?

– По сути дела, ничего. Кроме того, что я – отец ее ребенка, если это имеет значение.

– Ты что, смеешься?

– Почему смеюсь? – Петко невозмутимо смотрит на меня сквозь темные очки.

– Разве может не иметь значения то, что ты отец ее ребенка?

– Для меня это, конечно, имеет значение, в противном случае я не стал бы ее разыскивать. Но Лизавете, похоже, все равно…

– Ты так считаешь? Уверен, что, встретив тебя здесь, она впадет в стрессовое состояние.

– Ерунда, – возражает Петко. – Ты ее плохо знаешь, хотя вы и живете вместе. Кстати, давно вы живете вместе?

И, не дожидаясь ответа, Петко принимается болтать – ему, должно быть, давно не представлялось такого удобного случая.

– Ты вот говоришь, «стрессовое состояние»… У меня уже в печенках сидят эти слова. Врачи, психологи, вся пишущая братия – все наперебой толкуют о стрессе… А ведь в основе этого понятия лежит страх. Но просто «страх» звучит слишком примитивно, а вот «стресс»… Ужасы настоящего и будущего не ограничиваются тем, что в мире гибнет столько народу. Они имеют и другое, психологическое выражение – уцелевших сковывает страх, страх перед войной…

– Это не ново, – отвечаю я, прислушиваясь к жужжанию кофейника.

– Да, внешний фактор. Но не следует упускать из виду потенциальную опасность психического взрыва. Материал для такого взрыва все накапливается и накапливается в пространстве. С одной стороны – озлобление, с другой – страх, а когда оба эти элемента насытят планету до критической точки, будет достаточно крохотной искорки, чтобы разразилась катастрофа.

– Раз уж ты заговорил о катастрофе, придумай-ка, как ее избежать.

– Это я придумал еще в гимназии. Мы с одним дружком решили было основать всемирную тайную организацию по уничтожению поджигателей войны. Начать надо с самых злостных, а остальных припугнуть, чтобы присмирели.

– Мудрый проект, – признаю я, продолжая вслушиваться в песню кофейника, теперь уже более громкую.

– Не стану утверждать, что мудрый, но он сильно меня занимал. Вся беда в том, что этих, злостных, не перечесть. Убрать одного – на его месте окажутся двое других, насилие будет порождать насилие. Вот в чем состоит драма терроризма. Психическая зараза требует психической дезинфекции.

– Так это ведь делается: правда, вместо того чтоб устранять злостных, мы их всего-навсего разоблачаем.

– А какой эффект? Тебе не кажется, что мы слишком терпеливо возимся с этой мерзостью – полемизируем, критикуем… Когда чересчур цацкаешься с мерзавцем, невольно попадаешь в его орбиту, он как бы приручает тебя, проникает в круговорот твоих мыслей и переживаний – следовательно, добивается своего…

– Тогда надо делать вид, будто мы его не замечаем, – предлагаю я, направляясь к плитке.

– Ему доставит удовольствие слишком пристальное наше внимание, – уточняет Петко. – Надо дать ему почувствовать, что он не властен повлиять на наши намерения и действия. Вот тогда он начнет беситься. А это уже признак самораспада, самоуничтожения.

– Опять обобщения, абстракции…

– А что, по-твоему, тут может быть конкретное? – спрашивает Петко.

– Ага, значит, отвечать террором на террор ты не склонен. Тогда придумай что-нибудь другое.

– Придумал. Но ты опять скажешь: абстракция. Принцип – всегда абстракция, но тем не менее принцип решает все…

Я помешиваю ложечкой кофе. В этом занятии, кажется, больше смысла, чем в бесплодных спорах.

– Людям нужна мысль, понимаешь? – продолжает Петко. – Мысль доходчивая, убедительная. Спасительная мысль, которая полностью овладевает сознанием. Идея, владеющая миллионами людей, уподобляется грозовому разряду, превращается в ураган, изгоняющий силы мрака я очищающий пространство.