Только для мужчин

Дома одни дети. Они открывают по первому стуку, впускают меня, не проявляя ни малейшего любопытства. Как будто к ним забрел ненадолго соседский котенок.

Во всяком случае, одна деталь уже прояснилась: дети сидят не взаперти. Что еще прояснится?

Вид этого помещения убеждает меня, что мое собственное жилище – поистине дворец. Свет, очень тусклый, как бы специально призван не выставлять напоказ убогую обстановку комнаты. Висящая под потолком голая лампочка освещает главным образом самое себя.

Девочка, уведомив меня, что папы нет дома, возвращается к роли хозяйки. Она крошит хлеб в глиняную миску, морща при этом лоб от напряжения – хлеб, видно, слишком черствый и плохо поддается ее слабым пальцам. Веснушчатое лицо девочки поражает своей бледностью и апатией. Длинные светлые волосы спускаются в беспорядке на плечи, окружают это бледное лицо каким-то золотистым ореолом. На электрической плитке греется вода в алюминиевом кувшинчике. За действиями девочки внимательно следит четырехлетний мальчуган. На гостя – ноль внимания. Дети, наверное, уже привыкли к посещениям и всевозможным проверкам.

На девочке выцветшее ситцевое платье в голубую полоску. Оно ей велико – вероятно, подаренное какой-нибудь сердобольной соседкой. Мальчик в байковой пижаме, настолько грязной, что ребенок похож на жалкого бездомного котенка. У него круглое, такое же бледное лицо и черные глаза. Под одним глазом синяк под другим – длинная царапина.

– Что ты там готовишь? – обращаюсь я к девочке, лишь бы начать разговор.

– Тюрю, – тихо отвечает она, продолжая крошить хлеб.

– На чем?

– На воде.

– На воде – с чем?

– С водой! – произносит девочка, на сей раз громче, как бы недоумевая: взрослый человек, а не понимает.

– А папа где?

– На работе.

– Он что, в ночную смену работает?

– Нет, не в ночную.

– Папка в корчме, – слышится тонкий голосок мальчика.

Девочка смотрит на него с укором, но молчит.

– А когда возвращается, он вам приносит что-нибудь?

– Приносит.

– Что же он приносит?

– Да хлеб. Если не забудет.

– Дядя, а мама вернется? – снова звенит голосок малыша.

Он глядит на меня испуганными глазами, как будто только сейчас по-настоящему обратил на меня внимание.

– Ну конечно, а как же иначе! Разве может человек куда-то убежать и не вернуться, – отвечаю я.

– Мама не вернется! – возражает девочка, словно упрекая меня: к чему зря врать?

– Тебя кошка поцарапала? – обращаюсь я к мальчику, чтобы переменить разговор.

– Папка меня побил, – произносит он жалобно.

– Все время его колотит! – подтверждает девочка. – Весь в синяках, бедняга.

– Дай-ка я на тебя погляжу! – тихо говорю я и, притянув к себе ребенка, поднимаю край его грязной пижамы.

Хилое тельце сплошь в ссадинах и синяках.

– Зачем это вы раздеваете ребенка? – слышится вдруг низкий хрипловатый голос.

Незаметно для нас вошел отец. Захлопнув дверь, он опирается на неt в несколько вызывающей позе, как бы в ожидании моего ответа. Козырек кепки, низко надвинутой на глаза, бросает тень на его лицо.

Я сухо говорю, что пришел справиться, как живут его дети.

– Опять из домоуправления?

– Из более высокой инстанции.

– Велика важность – инстанция! – презрительно бормочет хозяин. Затем он сует дочке хлеб, который до сих пор держал под мышкой, и рычит: – На, держи! Брось эту сухую горбушку!

Девочка покорно принимает хлеб и кладет его на стол. Мальчик жадно смотрит на раздавленную буханку белого хлеба, робко протягивает руку, но тут же отдергивает ее.

– И с какой это стати вы раздеваете ребенка? – повторяет отец.

Теперь он стоит ближе к свету, его худое нахмуренное лицо очень смугло – то ли от работы на открытом воздухе, то ли у него печень больная. Руки устало опущены, словно большие кисти непомерно тяжелы. Распахнутый ворот серой рубашки обнажает загорелую мохнатую грудь. От него веет враждебностью и запахом кабака.

– Говорите же, зачем раздевали пацана?

– Я посмотрел, как вы его разукрасили.

– Попробовал бы сам справиться с таким! Кричишь ему: «Замолчи!» – а он орет пуще прежнего. – Хозяин, сняв кепку, сердито швыряет ее в темный угол, где, вероятно, находится кровать. – Эта стерва бросила их, а сама подалась к чертям собачьим! – ворчит он как бы про себя. – Жена! Мать!…

– Если вы и о ней так заботились…

– Стал бы я с ней цацкаться! При такой зарплате, как моя, только оплеухами и могу угощать…

– А она что, не работала?

– Работала. Втихаря. Только поздно я сообразил.

– И когда же она уехала?

Когда уехала, с кем уехала, не давала ли о себе знать, почему не кормите детей, есть ли у них другая одежда – автоматически, словно по бумажке, задаю я свои вопросы. Отец по-прежнему груб, злобен, рычит, но отвечает. Он, кажется, понемногу привыкает давать интервью.

– Что вы собираетесь делать? – спрашиваю я под конец.

– А чего мне делать? Делайте сами, вы ученые! Забирайте их у меня, этих детей, и не морочьте мне башку.

– Пожалуй, так и придется сделать. Мы их заберем.

– Дядя, ты сейчас нас возьмешь? – спрашивает вдруг малыш.

Ребенок вцепился в мой рукав и напряженно смотрит на меня испуганными черными глазами. Девочка тоже следит за мной. Но без видимого оживления. Ей уже известно, что чудес на свете не бывает.

Лично я не собираюсь их брать ни сейчас, ни позже. Я не домоуправление и не детский сад. И потому с некоторым удивлением слышу собственный голос:

– Ну-ка, собирайтесь.

Одну неделю в доме царило веселье. В самом начале было трудновато, в конце – тоже, но в целом неделя была веселая.

Началось с купания, и малыш задал реву – такая игра оказалась для него непривычной, мыло щипало глаза и особенно ссадины от побоев. Но когда я сполоснул его водой и дал ему возможность одному поплескаться в ванне, слезы тут же высохли, и его удалось вытащить на сушу лишь после того, как я объявил, что пора ужинать.

Ужин был для них настоящим пиршеством, так как я извлек все свои запасы, весьма скромные, говоря между нами, – колбасу, брынзу, помидоры и конфитюр, но дети, похоже, давно не видели такой роскоши, они так жадно набросились на еду, что я стал беспокоиться, как бы им не стало плохо. Пришлось объяснять, что и завтра тоже будет день.

Следующее утро ушло на покупку одежды, самой необходимой, недорогой, но малыши радовались любому пустяку и были на седьмом небе (тогда как я втайне наслаждался своеобразным эгоизмом, который мы величаем заботой о ближнем).

После обеда возникли затруднения – мне надо было идти в редакцию, а тащить с собой детей в качестве вещественного доказательства того, что моя миссия выполнена, я не мог. Пришлось отвести их в ближайший парк, дать им ключ от квартиры, мелочь на мороженое и наказ вести себя хорошо.

– Ну, проверил? – спросил Янков.

Я рассказал ему в нескольких словах, что и как, не упоминая о том, как я поступил с детьми. Это едва ли было бы ему интересно.

– Гадкая история, слов нет, – замечает мой шеф. – Это совсем не для печати. Но вот что я решил: мы перешлем письмо в соответствующую инстанцию с предложением заняться этим вопросом районной детской комнате. Тогда никто не сможет обвинить нас в том, что мы оставили сигнал без внимания.

– Раз ты решил…

Наскоро покончив с текущими делами, я попросил разрешения уйти пораньше. На душе у меня скребли кошки – а вдруг на детей напало хулиганье, а вдруг их забрали в милицию или задавила машина?

Они оказались там, где я их оставил. Сидели на скамейке, держась за руки, словно боялись потеряться, и наблюдали, как неподалеку ребята постарше поочередно катались на велосипеде.

– Вы почему не играете? – спросил я.

– А как? – спросила в свою очередь девочка.

– Мы не знаем никакой игры, – уточнил малыш.

– Тогда купите себе по бублику, – велел я, заметив, что в палатке у входа в парк продают только что привезенные бублики.