Господин Никто

– Знакомьтесь, ребята: это Эмиль, тот самый, с которым мы вместе бежали. Это Тони Тенев и Милко Илиев, славные парни, свои люди…

Милко с явным неудовольствием прерывает игру, чтоб подать мне руку, и тотчас же снова нажимает на кнопки. Тони проявляет больше радушия, пробует даже заговорить со мной, но Младенов тащит меня дальше.

– Потом, потом. Идем, я представлю тебя другим!

«Другие» сидят вокруг столика, в углу. Двое из них, видимо, важные персоны, потому что, знакомя меня с ними, Младенов одного называет господин Димов, другого – господин Кралев. Господин Димов, надо полагать, важнее всех. Это заметно по его флегматичному виду и скучающему выражению лица. Он невысок ростом, полный, с бледным, нездорового оттенка лицом. Кралев – брюнет с мрачной физиономией. У него широкие брови, маслянистые черные волосы, облепляющие угловатый череп. Он выглядит небритым, хотя наверняка не меньше двух раз проскреб утром свои щеки. Младенов представляет меня как одного из столпов антикоммунистической оппозиции, напоминая при этом, что я тот самый, кто спас ему жизнь. Невзирая на такую аттестацию, ни Димов, ни Кралев не обращают на меня особого внимания. Первый равнодушно протягивает мне влажную потную руку, другой же лишь бегло кивает лоснящейся головой.

За столом сидят еще двое мужчин, не имеющих, по-видимому, большого веса – одного фамильярно именуют Вороном, другого Ужом. Есть среди них и дама, пользующаяся по всем признакам благоволением Димова; сидя рядом с ним, она позволяет себе ласково называть его Борей. На этой женщине могучего телосложения огненно-красное платье, под стать ее напомаженным пурпуром губам.

– Мадемуазель Мария Кирова, наша известная артистка, – представляет ее Младенов.

– Мери Ламур! – поправляет его известная артистка и великодушно предлагает мне место рядом с собой.

Желая показать, что я оценил великодушие Мери Ламур, я мило улыбаюсь ей, хотя от нее разит потом – запах крепких духов не спасает ее.

– Гарсон! – восклицает Младенов, делая царственный жест, предвещающий по меньшей мере бутылку шампанского. – Два пива!

– Ну как там, в Болгарии? – спрашивает Мери, чтоб поддержать разговор, как приличествует даме.

– Очень скверно, – отвечаю я с горестной миной.

– Это мы знаем, – бормочет Димов. – В народе недовольство, не хватает товаров, цены растут…

При этом он кривит свои толстые губы и все время причмокивает, будто сосет конфету. Короткие толстые пальцы играют ключами от машины, среди которых поблескивает серебряная пластинка с изображенным на ней скорпионом. Шеф, надо полагать, родился под знаком скорпиона.

– Мне хотелось отметить другое, – скромно говорю я.

Димов смотрит на меня своими сонливыми глазками, словно удивляясь, что я собрался сказать нечто такое, чего он не отметил.

– Скверно в том смысле, что коммунисты основательно окопались. На скорые перемены надеяться не приходится…

– Извините, но вы видите не дальше своего носа, – мягко замечает Димов, посасывая несуществующую конфету.

– Ну что ты, Борис! – добродушно вмешивается Младенов. – Я далек от намерения делать комплименты, но Эмиль Бобев – один из наиболее способных наших журналистов. Коммунисты, будь они малость сообразительней, молились бы на таких, как он, вместо того чтоб увольнять. – Он берет фужер, поданный ему кельнером, и, чокнувшись со мной, добавляет: – Я полагаю, что именно такого человека, как Эмиль, и не хватает нашему журналу.

– Чтобы он писал, будто нет никакого способа свергнуть коммунистов, – впервые трубным басом отзывается Кралев.

– Ну, что вы! Хватит вам каркать! – заступается за меня Мери Ламур. – Человек говорит то, что думает. А таким я в сто раз скорее отдам предпочтение перед теми, которые льстят вам, чтоб выудить лишний франк, а за спиной показывают язык!

– Благодарю вас, госпожица, – говорю я, за что Мери Ламур награждает меня дружеской улыбкой. – Я всегда был достаточно прямолинеен, но хорохориться перед кем бы то ни было мне ни к чему. Да и натерпелся предостаточно от тамошнего режима – нет нужды доказывать, что я его ненавижу. Что касается статей, то мы будем писать их в соответствии с задачами нашей пропаганды. А это вовсе не означает, что собственную пропаганду следует принимать за чистую монету. Чтобы победить противника, надо прежде всего иметь реальное представление о его силах.

Эта маленькая лекция по политграмоте прочитана спокойно, но с подобающей твердостью. Эффект такой, какого и следовало ожидать: Кралев хмурит свои густые брови и смотрит на меня с открытой неприязнью. Зато Младенов явно приободрен моей уверенностью. Он демонстративно второй раз чокается со мной и одним духом допивает пиво. Димов занимает среднюю позицию.

– Не горячитесь, – примирительно произносит он, сложив губы сердечком, чтоб выплюнуть несуществующую конфету. – Мы люди осведомленные, и нам более или менее знакомо ваше досье. Но именно потому, что нам все известно, мы и советуем вам не поддаваться пораженческим настроениям. В Болгарии вы не могли знать того, что мы знаем тут. Потому я и не виню вас. Недооценивать врага, конечно, легкомысленно, но переоценивать его пагубно.

С этими словами шеф подбрасывает вверх и ловит своей пухлой рукой связку ключей с эмблемой скорпиона, как бы давая понять, что ему больше нечего добавить.

– Совершенно верно, – соглашаюсь я, и этого оказывается достаточно, чтоб страсти окончательно улеглись.

– Тогда пошли обедать, – говорит Димов куда-то в пространство и встает.

Встают и остальные. Младенов вынимает из кармана деньги, внимательно отсчитывает несколько монет и кладет их на стол.

– Придется и мне пойти с ними, чтобы уладить твои дела, – шепчет он мне. – Вот тебе моя визитная карточка с адресом. Заходи часиков в шесть, потолкуем. Нам с тобой придется изрядно потрудиться.

Я сижу за опустевшим столом, на котором стоят в беспорядке чашки из-под кофе и зеленые бутылки из-под перно. В моем распоряжении более пяти часов, и я не знаю, чем мне заняться. За большим, окованным медью прилавком, где торгуют сигаретами, продаются почтовые открытки – цветные виды Парижа с ярко-голубым небом, ослепительно белыми облаками и ярко-зелеными автобусами. Это меня наводит на мысль, что и я мог бы черкнуть несколько открыток друзьям, как делают все порядочные люди, прибывая на новое место. Купив пять-шесть одинаковых видов Эйфелевой башни, как наиболее типичных для Парижа, я снова сажусь за уже убранный стол и начинаю сочинять тексты, обычные для подобных случаев: «Наконец я в Париже», «Большой привет из Парижа» и тому подобное. Откровенно говоря, те, кому я посылаю открытки, не такие уж близкие мне друзья, но самый факт, что я посылаю кому-то открытки, наполняет меня ощущением, что я не совсем одинок в этом мире.

– Ели-пили, а тебе платить? – спрашивает подошедший к столу Тони, видимо устав дубасить кулаком по автомату.

– Пока нет, – говорю я. – Но и это может случиться.

– Что ж, бай Младенов и пообедать не пригласил тебя?

– Ничего в таком роде я не слышал.

– А деньжат много ли тебе сунул?

– Нисколько.

– Вот скряга! – возмущается Тони.

Придвинув ногой стул, он садится напротив. В тот же миг появляется Милко и тоже подсаживается к столу.

– Оставили человека ни с чем, а сами уехали, – объясняет ему Тони. – Вот они какие, шефы, браток. – Затем он снова обращается ко мне: – Как у тебя с деньгами?

– Плохо.

– Жалко. Значит, не угостишь, – ухмыляется Тони.

– Угощу, пусть только устроят меня на работу. Младенов обещал.

– И в первый же день накачаешься, верно? Как мы с Милко. Только не вообрази, что у нас денег куры не клюют… Эй, гарсон!

Гарсон, который годился бы, пожалуй, Тони в отцы, не спеша подходит к столу.

– Перекусим немного, а? – предлагает Тони. И не дожидаясь моего ответа, заказывает: – Три бифштекса с жареной картошкой и бутылку божоле! Да поживей, ладно? – После этого Тони вновь берется за меня: – Ты случайно не по журналистской части?