Черные лебеди

– Я не в трансе. Я повторяю в уме.

– Повторяешь в уме? Мало мы эти роли ногами повторяли, так ты еще в уме повторяешь. Нет, ты и впрямь рехнешься.

– Репетиция в пять, – напомнила Виолетта, увидев, что Мими снимает туфли и собирается лечь.

– Времени полно, – возразила подруга, вытягиваясь на кушетке и укрываясь одеялом. – Я капельку отдохну… а если нечаянно засну, ты меня разбуди.

Она полежала немного молча, потом заговорила.

– Ну и холодина здесь… Придется, видно, в понедельник купить камин… Я забегала в мастерскую… Представляешь, у них до сих пор нет спирали…

Виолетта встала и выключила проигрыватель. Раз Мими пришла, лучше удалиться.

– Пойду пораньше, разогреюсь.

– Теперь разогреваться вздумала… – недовольно пробормотала Мими. – На репетиции разогреешься.

– Все-таки я хочу пойти пораньше.

– Нет, ты и вправду со вчерашнего дня не в себе, – сказала Мими, вздыхая и садясь на постели. – Ну, бывает что неймется, понимаю, но чтоб до такой степени, это уж ни на что не похоже. В таком напряжении даже выступать не полезно. Расслабься, успокойся… не мне тебя учить…

Потом она небрежным жестом поправила волосы и примирительно сказала:

– Ладно, пошли.

Балетмейстер решил прорепетировать некоторые партии на сцене, поскольку спектакль давно не шел, и поскольку директор настаивал, чтобы для высоких гостей все было на высшем уровне, и поскольку вместо безукоризненной Ольги были две дублерши, от которых неизвестно чего можно ждать.

– Почти как генеральная, – проговорила Мими, когда, кончив танцевать и еще тяжело дыша, остановилась рядом с Виолеттой.

– Шеф сказал «хорошо», – вставил Васко. – А на его языке это значит «отлично».

Балетмейстер, стоявший немного поодаль, действительно пробормотал «хорошо», что черт его знает, что значило, но в худшем случае не выражало недовольства.

На сцене начали репетировать танец шести из третьего действия, и Виолетта делала вид, что наблюдает за танцующими, чтобы скрыть чувство неловкости оттого, что за ней самой наблюдают. Несколько девушек из кордебалета, стоявших чуть подальше за кулисами, поглядывали на Виолетту и Мими и о чем-то шептались.

– Это они на наш счет прохаживаются, – сказала вполголоса Мими, которая зорко подмечала такие мелочи. – Раз Ольги нет, так на наш.

– А ты злишься? – добродушно спросил Васко.

– Наоборот, радуюсь. С коих пор мечтаю, чтобы начали наконец и мне завидовать.

– Только они не завидуют, а перемывают вам косточки. Сравнивают с Ольгой и перемывают, – поддразнивал ее танцовщик.

Они продолжали вполголоса этот бессмысленный разговор – их вообще хлебом не корми, дай языком почесать по поводу и без повода, – но Виолетта уже не слушала. Из глубины сцены веяло холодом и плесенью. Ах, этот запах плесени, и эти пустые разговоры, и эти люди, столпившиеся за кулисами, вокруг этой странной комнаты с тремя стенами, где в ярко освещенном пространстве выдуманные существа совершали свои выдуманные поступки. Отсюда было видно, что сказочная феерия состряпана из досок и размалеванного полотнища, отрывистых приказаний, суетни и прозы. Ужасной прозы… И все-таки эти люди кружили, словно околдованные, вокруг этого ярко освещенного помещения, вокруг этой выдуманной комнаты, предназначенной для выдумок и в то же время такой реальной, неодолимо привлекательной, притягивающей, как магнит.

Вариации шестерки подходили к концу. Начиналась кода, а затем ее партия. Партия Черного лебедя.

– Мы готовы? – услышала она над самым ухом голос балетмейстера.

Голос звучал добродушно и одобряюще.

– Немножко боюсь за фуэте, – пробормотала она.

– Какие еще фуэте? – на этот раз голос был громкий и с ноткой раздражения. – Бросьте фуэте, делайте туры по кругу. У нас нет времени для экспериментов.

Все же он был достаточно тактичен, чтобы не сказать «у нас нет времени для провалов», хотя, вероятно, думал именно так. Она заметила, что девушки из кордебалета иронически улыбаются, а Мими жестом подбадривает ее: «утри нос этому сухарю».

«Не делай ничего, чтобы только утереть кому-то нос», – говорил ей отец. Но сейчас у нее не было и сил утирать кому-то нос. От этих слов балетмейстера она вся сжалась и словно оцепенела. Ты совсем оцепенела, твердила она себе. Расслабься, не думай ни о тех, кто, усмехаясь, стоит вокруг, ни о себе, ни о чем вообще. Не думай ни о чем, расслабься и войди в образ, стань видением, твоим видением, красивой иллюзией, где все правда…

Она уловила как во сне начальные такты адажио, как во сне увидела, что она уже на сцене, и потом как во сне начала делать пируэты вариации безотчетно, не думая о них, словно это был не ряд заученных движений, начинающихся и кончающихся по плану, а что-то идущее изнутри, естественное для нее, как дыхание, как нескончаемое биение жизни, как живительные токи влечения и отталкивания, встреч и расставаний, нежного слияния и внезапного столкновения, и когда оркестр загремел в нарастающем ритме коды и она завертелась в вихре фуэте, то не она сама, а какой-то автомат в ней безучастно отсчитывал и отсчитывал их, пока не отсчитал все тридцать два.

Она прислонилась к стене за кулисами, задыхаясь, с бешено колотящимся сердцем.

– Хорошо… – произнес балетмейстер.

Короткая пауза. Потом снова прозвучал сухой голос:

– Даже очень хорошо… Не без технических ошибок… но с подъемом…

Она улавливала из его разбора только отдельные слова. Все еще с трудом переводя дыхание, она с невольным удивлением сознавала, что и на этот раз преодолела преграду, эту самую роковую и непреодолимую преграду. Девушки из кордебалета по-прежнему смотрели на нее, но уже не усмехались и не шушукались. Для них тридцать два фуэте были чем-то вроде эталона способностей. Похоже, они действительно ей завидовали.

– Подъем, но не без ошибок, – сказала уже дома Мими, передразнивая балетмейстера. – Боже, какой жуткий сухарь! Точно он из пластмассы, и мозги у него из пластмассы, и чувства пластмассовые.

– Не пластмассовые, – возразил Васко. – У него вообще никаких чувств нет. Зато какой глаз на технические погрешности…

Они и в этот вечер собрались у них в том же составе, что и вчера, поскольку денег на ресторан не хватало, но все же нашлось на выпивку дома. На столе и сегодня была одна водка и немного колбасы и ветчины, но завтра после спектакля Васко грозился пригласить их на роскошный ужин, так как кто-то обещал дать ему взаймы.

– Маргарита меня сегодня просто потрясла, – призналась Таня, намазывая невероятное количество горчицы на кусок ветчины.

Таню нетрудно было потрясти, потому что она, бедняжка, еле перебирала ногами на сцене, как стреноженная лошадь. Путы, правда, были не видны, но весьма ощутимы.

– Только спокойней, надо быть спокойней, – сказал Васко. – Сегодня перед выходом на сцену ты так побледнела, что я решил, что ты сейчас упадешь в обморок.

– Волнуешься за завтрашний вечер, Маргаритка? – поинтересовалась Таня, уплетая ветчину без хлеба, – о фигуре все-таки не следовало забывать.

– Да.

– Как обычно или чуть больше?

– Гораздо больше.

– Тогда скажу тебе про мое средство. Другим я не говорила, а тебе скажу. Ты не заметила, что я никогда не волнуюсь?

Вопрос был столь риторический, что Виолетта не сочла нужным отвечать.

– И знаешь почему? Потому что я воображаю, что в зале полно не людей, а кувшинов. В каждом кресле – по кувшину.

Васко скептически покачал головой:

– Кувшины, между прочим, не кашляют, так что трудно представить себе, что это кувшины.

– Кашляют, не кашляют, воображаю, что кувшины, – настаивала Таня. – Не будешь же ты волноваться, танцуя перед кувшинами?

«Не буду, – подумала Виолетта. – Не буду волноваться, но и танцевать буду так, что люди действительно будут сидеть, как кувшины». Но ведь смысл искусства именно в том, чтобы передать другим свое волнение, только не от страха перед выходом на сцену, а от восторга перед красотой: вот она, красота… возьмите хоть немного, возьмите кто сколько может и унесите ее в свою жизнь.