Большая скука

Сеймур молча смотрит на меня задумчивым взглядом. Затем снова закуривает и тянется к виски.

– Если это сказано искренне, вы действительно счастливый человек, Майкл.

– Хотите сказать, «глупый».

– Я не собираюсь говорить именно так, но…

– Но почти. Быть может, вы правы. У меня действительно нет ни навыка, ни умения без конца перемалывать в мыслях всевозможные вопросы бытия.

– Верно, отвратительная привычка, – неожиданно соглашается американец.

– Почему? Мне кажется, эта привычка доставляет вам удовольствие.

– Только в том смысле, что помогает мне убивать скуку. Иные, нервничая, грызут ногти, а я думаю. Увы, думать куда опаснее, чем грызть ногти. И если бы думание доставляло удовольствие, я бы постоянно утопал в блаженстве. Мышление всегда анализ, а анализ – рассекание, умерщвление, то есть разрушение источника удовольствия. Если вы сядете и начнете думать о том, какие микроорганизмы копошатся в этой сигарете, какое гниение происходит в ней, вам ни за что не захочется подносить ее ко рту. Разве не так?

– Цель вашего мышления не познание вещей, а их уничтожение. Назначение ваших хирургических операций не лечить, а умерщвлять. Вы сетуете, что в ваших руках одни только трупы, и не даете себе отчета в том, что эти трупы – дело ваших рук. Может, у меня получается несколько грубо, но…

– Почему? Напротив! – Сеймур великодушно машет рукой.

Но так как я замолкаю, он спешит заметить:

– Ваши попытки убедить меня абсолютно безуспешны, Майкл, и все же, должен признаться, ваши суждения доставляют мне истинное удовольствие, быть может, именно своей грубостью и наивной уверенностью. Это меня освежает, побуждает снова пересмотреть некоторые истины, которые я давно установил и которые мне давно опротивели. Конечно, горькие истины останутся истинами, но в данный момент ваш оптимизм действует на меня тонизирующе.

– Мерси.

– Я это говорю не для того, чтобы вас поддеть. Просто-напросто мы с вами устроены совершенно по-разному, и меня лично это нисколько не задевает. Я сделаю еще одно признание. Эти два дня я сознательно с вами не встречался, чтобы установить, будет ли мне вас недоставать. И установил, что да!

Сеймур делает знак кельнеру, тот кивает в ответ.

– Я с самого начала подозревал, что вы встречаетесь со мной только из дружеских побуждений, – говорю я.

– Не только. Ни одна из наших встреч, в том числе и настоящая, не явилась результатом одних только дружеских чувств, и, как вы, вероятно, сами заметили, меня трудно причислить к сентиментальным натурам. Однако это не мешает нам испытывать дружеские чувства. По крайней мере о себе я могу это сказать.

– У меня нет причин сомневаться в ваших словах. Однако то, что вы недавно сказали относительно доверия в нашем деле, по-моему, в той же мере касается и дружбы. И она должна оставаться в определенных границах.

– Не отрицаю, – кивает Сеймур.

После чего без всякой связи спрашивает:

– А меня не хотите пригласить в свою новую квартиру? Или она только для дам?

– Было бы желание. Правда, она в одном стиле с моей машиной… Полное убожество, не то что ваши палаты.

– Тогда добро пожаловать в мои палаты. У меня десять комнат, восемь из них мне ни к чему. Машин тоже можете иметь сколько пожелаете. Впрочем, оставим это.

Последние слова вызваны появлением кельнера. Сеймур велит ему принести две бутылки «Джона Крейби» и упаковать их и за все рассчитывается сам.

– Надеюсь, двух бутылок нам хватит. Вы знаете, я не люблю пьянства, но порой напиваюсь до чертиков, чтобы еще больше его возненавидеть. А лед в этой вашей мансарде найдется?

– У вас совершенно неправильное представление о моей мансарде, раз вы задаете подобные вопросы.

– Ладно, обойдемся холодной водой. Раз уж человек решил напиться, такие пустяки ему не помеха.

– Может быть, поедем на моей таратайке, я знаю, как ехать, – предлагаю я, когда мы, снабженные бутылками, выходим на улицу.

– А почему бы и нет? Только бы вы привезли меня обратно из вашего захолустья. А главное – вы избавите меня от необходимости вести машину: мне это будет трудновато.

До стоящего на бульваре «волво» мы идем молча. Бросив бутылки на заднее сиденье, Сеймур садится рядом со мной. Как только миновали Городскую площадь, американец предлагает мне остановиться.

– Вы знаете, не худо бы пригласить и Грейс. Раз уж затевается пьянка, женщина не помешает, даже если это Грейс.

– Как вам угодно.

– Вы постойте здесь. А я ей позвоню вон из того автомата.

Сеймур идет к телефонной будке. Мне хорошо видно, как он набирает номер и как после этого поворачивается ко мне спиной, словно опасаясь, что я по движению губ пойму, о чем он будет говорить. Верно, в нашем деле доверие должно оставаться в определенных границах.

Немного погодя мы едем дальше, быстро пересекаем все еще людные и хорошо освещенные центральные улицы и попадаем в сложный лабиринт кварталов, лежащих на пути к «моему» захолустью.

– Надеюсь, Грейс сумеет сориентироваться, – говорю я, сворачивая в узкую темную улицу. – Я сам еще не освоился как надо.

– Когда речь идет о пирушке, Грейс не растеряется. Она способна сбиться только с главного пути… С того самого, что, по-вашему, пишется с большой буквы.

Проехав метров двести по одному мрачному каньону, сворачиваем в другой. С того момента, как мы тронулись, не замечаю, чтобы кто-нибудь ехал за нами следом. Кажется, слежка в самом деле прекращена.

Вдруг ни с того ни с сего мой пассажир спрашивает:

– Какое у вас сложилось мнение о Грейс?

– Самое приятное.

– Не забывайте, что вопрос исходит не от Грейс, а от меня.

– Самое приятное, – повторяю. – Действительно, у нее немного подавленное состояние и нервы не совсем в порядке, хотя внешне она спокойна. Но, видно, иметь крепкие нервы, живя при вас, не так-то просто.

Сеймур бросает на меня быстрый взгляд и вдруг смеется хриплым смехом.

– Что вы имеете в виду?

– Вашу тираническую натуру.

– Если это так, то вы ошибаетесь. Женщины обожают тиранические натуры. Причины женской неуравновешенности значительно проще. Но что поделаешь: женщине я уделяю столько внимания, сколько она заслуживает, а не сколько ей хотелось бы.

Я не возражаю ему, поскольку в вопросах пола не столь силен, и мы какое-то время молчим, а машина тем временем лавирует в лабиринтах тесных улочек.

– Зачем вам понадобилось забираться в эту даль? – выражает удивление американец.

– Здесь намного дешевле.

– Впрочем, когда вы сняли свою новую квартиру, если это не секрет?

– В субботу.

– Значит, в субботу вы считали, что вам еще имеет смысл прикидываться скромным стипендиатом?

– Я и в этот раз не вижу надобности отвечать.

– В сущности, ваша версия насчет исследовательской работы в библиотеке в самом начале была не особенно убедительна, – продолжает Сеймур. Ему, специалисту, как видно, забавно анализировать просчеты своего коллеги.

Но я молчу, и он повторяет, чтоб меня подразнить:

– Ну, сознайтесь, Майкл, она была не очень убедительной.

– С превеликим удовольствием, но при условии, что и вы тоже кое в чем сознаетесь.

– В чем именно?

– Когда вы узнали, кто я такой?

– Как только вы сошли с поезда, – не задумываясь, отвечает мой собеседник.

– Вот поэтому моя версия показалась вам неубедительной.

– Вы правы, – кивает Уильям. – Такая неудача может постигнуть каждого.

И после непродолжительной паузы добавляет:

– У вас едва ли возникало подозрение, что эта неудача станет самой большой удачей в моей жизни.

– Вы сами видите, тут более чем скромно, – тихо говорю я, входя с гостем в мансарду и включая свет.

– А главное – не особенно чисто, – кивает Сеймур.

Задрав свой римский нос, он брезгливо вдыхает запах сырости и плесени.

– Самая отличительная черта вашего чердака – спертый воздух. Тут просто нечем дышать.

Я распахиваю окошко.