Страница 2 из 11
Почему он подчиняется ей, лопух безропотный? За что так жалеет? Она же сама создала эту жизнь: и уход отца, и нищету, и убогие кульки с крупой.
– Нет! – рыкнул он.
От неожиданности мать попятилась. Ее покладистый сын, ее главная опора в будущем, посмел вдруг повысить голос! Она заставила себя очнуться от наваждения и, уперев руки в бока, стала наступать на него.
– Я расшибаюсь в лепешку, – прошипела она, – пашу, словно проклятая, чтобы у сыночка все было. А он вырос и вздумал бездельничать? Мало старшие – твари неблагодарные…
– Мам!
– Что мам?! Что мам?! Целую жизнь только на вас и горбатилась, – она яростно потрясала в воздухе кулаком, – так хоть бы один помогал матери на старости лет! Нет. Разлетелись. Один пьет без продыху, другой на дряни женился, которая ни сына, ни внуков близко ко мне не подпускает!
– Ты сама виновата, – не сдержался Глеб.
– Я виновата?! Я?! – Мать вдруг разразилась рыданиями и, опершись руками о стол, стала сотрясаться в истерике.
Глеб обнял ее за плечи и усадил. Принес воды, напоил. Рыдания постепенно стихли, и он понял: сейчас или никогда. Иначе не успеет оглянуться, как окажется в гребаной будке охранника детского сада – кто-кто, а мать давно выучила его слабые места и научилась давить на жалость.
– Мам, мне учиться надо, – робко вступил он, присев с ней рядом.
– А десять лет ты чего делал?! – изумилась она. Слезы на глазах от удивления высохли.
– Я про институт говорю.
– На черта козе баян? – щеки на возмущенном лице покраснели. – Кто тебя еще пять лет-то кормить будет, дурак?!
– Работать начну. – Глеба порадовало уже то, что мать не вскочила с места и не ушла прочь, как она всегда делала, если разговор ей казался бессмысленным. – Мне сейчас только на билет до Москвы денег надо и на первое время.
– Что?!
– Это немного. – Опасаясь, что она не дослушает, Глеб зачастил: – Верну, заработаю. Я же не лось египетский! Поступлю, на работу устроюсь и…
– И на кого ж ты учиться собрался? – с ехидцей, которой он не заметил, спросила мать.
– На психолога.
– На кого?!
От смеха мать согнулась пополам, на глазах ее выступили слезы. Она хохотала от души, а Глеб, чтобы сдержать обиду, выстроил между нею и собой воображаемую стеклянную стену. Режущий звук ее голоса пропал, осталась только картинка: старая женщина, сотрясающаяся в страшных конвульсиях. И жалость к ней.
Искривившийся рот беззвучно зашамкал, и Глеб догадался, что мать о чем-то спросила. Он безразлично пожал плечами и позволил стеклянной стене рассыпаться.
– Я говорю, – голос ее прорезался, – где столько психов-то на вас на всех взять? Надькина дочь – на психолога, Иркина – на психолога. И эти дуры гордятся. Но ты-то мужик, не баба!
Зря он дал ей заговорить. Объяснять что-то бессмысленно: никогда не поймет.
– Я уже решил, – он заглянул ей в глаза.
– А как детский сад? – уловив в его голосе непривычную серьезность, она насторожилась.
– Я туда не устраивался.
– Ты что, – мать снова взвилась, – решил меня опозорить?! Сколько я Алевтине Васильевне в ножки кланялась, сколько тебя нахваливала. А ты теперь возьмешь и на работу не выйдешь?!
– Не выйду.
Мать отвесила ему пощечину костлявой рукой. Физической боли не было – он давно привык к ее выходкам. Но унижение, бессмысленное и постоянное, ощущалось сейчас особенно остро. Глеб молча уперся взглядом в стол.
– Как миленький, – цедила она сквозь зубы, – пойдешь на работу!
– Не надейся, – отчетливо возразил он, не поднимая глаз: не хотел видеть ее искаженное злобой лицо.
– Пойде-е-е-е-шь! – Она завизжала и стала стучать кулаками по столу. Тарелки, ложки, кружки заплясали как сумасшедшие.
Тяжело вздохнув, Глеб поднялся и направился к двери: не о чем говорить. Хорошо, что он еще в детстве научился отстраняться от ее истерик! Если бы не эта способность, мать давно загнала бы его в учреждение, где больными занимаются психиатры. А не психологи, как ей кажется.
Глеб вошел в свою комнату и плотно прикрыл за собой дверь. Но не успел он отойти от порога, как дверь, едва не слетев с петель, распахнулась от бешеного удара.
– Ты пойдешь на работу, – мать выплевывала слова, трясясь от ярости, – как сказано, так и будет!
– Я поеду учиться.
– Кому ты там нужен?!
– А здесь?
Не найдя что ответить, она сплюнула на пол.
– Денег не дам, – поставила ультиматум.
Глеб молча пожал плечами.
– И документы свои не получишь!!!
Развернувшись, она вылетела из комнаты со скоростью ястреба. Заперлась у себя в спальне и учинила возню с выдвиганием ящиков, хлопаньем дверец, грохотом ставнями.
У Глеба ком подступил к горлу. На что он надеялся, лось египетский?! Думал, что мать, которая долгие годы воспринимала его лишь как дармовую рабочую силу, вдруг задумается о будущем сына? Что отпустит поступать в Москву, ненавидя этот город всеми фибрами души потому, что в столицу сбежал от нее отец? Должен был понимать – без боя она не сдастся. Всю его жизнь давно распланировали, только самого его забыли спросить. И исправить ситуацию, кроме него, никто не сумеет. Надо бежать!
Что же еще делать, если он подыхает в собственном доме, ему нечем дышать? Даже если за безденежный проезд его схватят и посадят в тюрьму, это будет правильнее, чем подчиниться матери. Любая камера сейчас казалась Глебу лучшим убежищем, чем дом собственной родительницы.
Он велел себе набраться терпения и переждать. Не продолжать скандал, не вызывать у матери новых приступов ярости. Пусть перебесится и едет себе спокойно на рынок. В том, что рано или поздно мать уйдет, он не сомневался: небо может упасть на землю, а собранная клубника остаться непроданной не должна. Глеб взял с полки заветную книгу – между страниц пряталось несколько купюр, которые сумел с огромным трудом накопить. Он пересчитал потертые тысячи и расстроился: капитала хватало от силы на пару-тройку «Сникерсов». Конечно, он не собирался покупать эту дрянь – хватило бы на хлеб до Москвы!
Глеб переложил деньги в карман, и, чтобы убить время, сел на топчан с Мопассаном в руках и погрузился в чтение.
Очнулся он только в тот момент, когда за матерью захлопнулась входная дверь, а бедный Чарльз Форестье уже лежал при смерти в Каннах. Мысленно он продолжил историю, которую давно выучил наизусть: Милый друг женится на вдове Форестье, затем пойдет вверх по социальной лестнице – и все за счет женщин. Триумф Дюруа и ключевая фраза романа «Будущее принадлежит пройдохам» вызывали в нем смесь недоверия и любопытства. Наверное, Мопассан намеренно не дописал финал, чтобы читатель сам представил себе ту пропасть, в которую попадет Дюруа из-за заговоров и интриг. Рано или поздно, каким бы он ни был красавцем и дамским угодником, за чужое богатство придется платить. По крайней мере, Глебу всегда так казалось.
Он отложил книгу и подошел к зеркалу. Из затуманенной от старости глади на него смотрел невысокий крепкий юноша, а вовсе не «взрослый человек», как казалось ему с утра.
Черты лица – линии губ, подбородка – тонкие, даже изящные, нос аккуратный. Брови дугой. Глаза как у собаки: умные, добрые и печальные. Его внешность можно было бы даже назвать «смазливой», хотя сам он этого слова терпеть не мог, только вот торчащие в стороны уши портили все впечатление. Чтобы скрыть ужасные громадины, доставшиеся от матери, Глеб опасался коротко стричься. Но волосы у него был жесткие, словно конская грива, на голове все топорщилось. По утрам он вообще выглядел как персонаж диснеевского мультфильма после удара током и стоял над умывальником по сорок минут, сражаясь с непокорной растительностью.
Нет. Красавцем он не был. Не находил в себе ничего от мужественной привлекательности Дюруа, перед которым женщины млели.
Мать любила повторять, что Глеб похож на отца, скромно умалчивая про уши, маленький рост и много чего еще, явно доставшегося от нее. А вот с тем, что по характеру он пошел в родителя – мечтатель беспутный, – Глеб и не спорил. Без мечты это была бы не жизнь! И еще он втайне от матери радовался тому, что живет где-то человек, близкий ему по духу, а не только родной по плоти. Хотел его отыскать.