Ита Гайне

— У меня хорошее молоко. Посмотрите только на мальчика. Такое уж хорошее молоко у меня, я и не знаю почему. Сама ведь почти ничего не ем, а ребенок вот.

Она быстро освободила мальчика от тряпок, в которые тот был завернут, и Роза, взглянув на него, ахнула от восторга. Прижавшись к груди, так что виднелся один только розовенький в складочках затылок, он извивался, как гуттаперчевый, пока Роза с восхищением ощупывала его животик и взвешивала на руках пухлые ручки и ножки. Он был весь розоватый, без малейшего пятнышка на теле, весь в ямочках, складочках, тепленький и гладенький, как маленький котеночек. Роза не могла оторваться от него и щипала, и гладила мальчика своей морщинистой рукой, приговаривая со смехом:

— Где ты его взяла такого?.. Наверно, ты его украла у богатых людей. Признавайся-ка.

Ита от радости начала смеяться, и лицо ее опять сделалось добродушным.

— Я ведь говорю вам, что молоко у меня такое. Такое уж молоко, и ничего с этим не поделаешь. А сколько его у меня, что я бы, кажется, взрослого накормила, если бы хоть немного наелась.

Она быстро завернула ребенка, но так внимательно и осторожно, что мальчик даже не пошевельнулся.

— Ну, хорошо, — произнесла, наконец, Роза, после некоторого раздумья, — я тебя уже пристрою. Ты сиди здесь, а я пойду. Много мне выходить нужно сегодня.

В комнате говорили громко, но не очень шумели, воздерживаясь все-таки при Розе, которой отчасти побаивались. Наемницы понемногу прибывали. Женщины, девушки, подростки сидели и стояли группами. Некоторые еще завтракали. Какая-то горбатенькая старушка, долго уже поджидавшая места няни, прилежно и с изумительной ловкостью подметала комнату, врезываясь, как волчок, в каждое свободное от ног местечко. Три старые женщины, очень полные, с лоснящимися потными лицами, с искривленными и как бы разбухшими от ревматизма пальцами, не отходили от печурки и хотя уже расстегнули кофты, все сидели и грелись, упиваясь теплотой. Два подростка, девушки лет по четырнадцать, в грязных юбках, которые они, сидя на подоконнике, почему-то постоянно приподнимали, давая видеть худые и тоже грязные ноги, подмигивали друг дружке на старух и громко смеялись, выбрасывая визгливый, короткий хохот так, точно в их горле помимо собственной воли что-то взрывалось. У них были наглые, циничные лица, и все в них говорило, что суровая школа жизни не прошла для каждой даром. В самом дальнем углу тощая старуха с непомерно длинным и толстым горлом и богобоязненным лицом громко рассказывала соседке своей о новом чудесном лекарстве, которым она теперь только и спасала себя от удушья.

— Мрамором, мать моя, и спасаюсь. Натолку его немножко, выпью, и как рукой снимет. С мраморщиком, что монументы делает, познакомилась, и у него достаю я камень-то. Я без мрамора теперь и в комнате не переночую.

— Каменное лечение! — колыхалась соседка от изумления. — Ах ты, Боже мой, дела какие бывают. Мрамором? В самом деле мрамором?

Ита понемногу осваивалась. С ней заговорила еврейка и переманила ее к себе. Ребенок тихо спал, и потяжелел для рук. Роза уже кончила приготовления к выходу и, отобрав несколько женщин, ушла с ними. Сразу сделалось значительно шумнее.

Стекла в дверях и окнах оттаяли, наконец, и казались нарочно забрызганными мутной жидкостью, а видневшийся снег вырисовывался темным и грязноватым. Мелькали неправильные фигуры людей, ходивших по двору.

Ита уже сидела возле новой соседки, обязательно осмотревшей ее ребенка.

— Вы тоже ищете места? — спросила у нее Ита, переложив мальчика на другую руку.

Соседка оказалась девушкой, искавшей места служанки.

— Да, давно уже, — ответила та и прибавила чрезвычайно просто: — У меня недостаток, и это мешает.

Гайне только теперь обратила внимание на то, что у девушки время от времени вырывался легкий крик, точно от испуга, и что она старалась заглушить его, закрывая рот рукой.

— Откуда это у вас? — с участием спросила Ита, но невольно отодвигаясь.

— Вы не бойтесь, — сказала та, заметив движение Иты, — у меня не черная болезнь.

— Я и не боюсь, — улыбнулась Гайне, придвинувшись.

— Другим это неприятно, но что же делать? Это ведь не от рождения, а от испуга. Я служила в гостинице нумеранткой, и мне было недурно. Но случился один приезжий… И когда я как-то утром убирала его комнату, он бросился на меня, а я так испугалась, что не могла крикнуть… Потом это сделалось у меня. Теперь уже как будто меньше. Доктора говорили, что это пройдет, и я отдала им понемногу все деньги, что имела, — но еще не прошло. У них ведь все проходит.

Она подавленно пискнула два, три раза, но вдруг не выдержала и резко вскрикнула.

— Вот видите, — произнесла она, успокоившись, — разве меня возможно держать в доме?

Ита сочувственно посмотрела на нее и спросила:

— Вы так и оставили дело?

— Что же я могла сделать? Я ведь дурой была, приезжий уехал, а я забеременела.

— Забеременели? — переспросила Ита. — Ах вы, бедная!

— Конечно, забеременела, хотя все сделала, чтобы сбросить. Но не помогало. Нарочно поднимала шкафы, прыгала с лестниц, била кулаками живот, но ребенок крепко держался. Здоровая я очень была. В шестом месяце я должна была бросить место, и до родов очень мучилась. Никто меня не хотел держать, а деньги, что были, ушли на лечение. Родила же я ночью в отхожем месте. Я шла по улице, не зная, где переночевать. У каких-то ворот почувствовала боли. Крадучись я забралась в отхожее место и два часа мучилась. Кричать ведь нельзя было.

Она рассказывала спокойно эти ужасы, точно она говорила о самых обыкновенных вещах. Потом она задумчиво прибавила:

— Вероятно, ребенка подобрали еще живым, так как это случилось летом. Но лучше бы он умер.

Ита с возраставшим страхом слушала ее. Жестокость большого города как бы вплотную придвигалась к ней и показывалась теми грозными сторонами своими, о которых она, выросшая в маленьком городишке, и не подозревала.

— Где же вы теперь живете? — тихо спросила она, чувствуя все больше и больше симпатии к девушке.

— Где придется. Ведь я всех беспокою. Вот, Бог даст, выздоровею, и тогда все поправится. А не выздоровею, то уж знаю, что сделаю.

Она произнесла это таким мрачным голосом, что Ита вздрогнула.

— Что вы сделаете? — шепотом спросила она.

— Проституткой стану, — по-прежнему просто ответила девушка. — Старые женщины говорили мне, что это наверное излечит. Славное лекарство, правда? Вы думаете, что я верю. Вот настолько не верю, и хотя знаю, какие женщины мне советовали, но хочу верить. Нужно же мне верить, Боже мой, — Она внимательно посмотрела Ите в глаза. — Хоть забудусь от горя, — я ведь даром пропала.

В разных углах слышались крики и плач просыпавшихся детей. Кормилицы с трудом отрывались от разговоров и ворчливо вставали. Какая-то худая еврейка, со скверными глазами и сиплым голосом, уже била малютку, испачкавшего пеленки. Она била с наслаждением и точно отчеканивала удары; из того же места возвращались тончайшие и колючее, как иглы, крики.

Девушка равнодушно слушала и вдруг шепнула Ите:

— В моем городе меня жених ждет. И он ничего не знает. Что говорите? А я из железа, теперь из железа. Еще в прошлом году он от солдатчины освободился и ждет меня. Нарочно в город поехала, денег накопить, чтобы ему помочь. Понимаете, непременно проституткой сделаюсь. Все равно теперь.

Ита дрожала от страха. Такой глубины падения она еще не знала. Было и у нее много скверного и ужасного, но до такого отчаяния она еще не доходила. Сколько сил хватало, она боролась, подлаживаясь и урезываясь до последней степени: она вечно охраняла себя от последней пропасти, откуда не могло быть возврата. Но безыскусственность и простота девушки, отчего даже отталкивающее выходило как бы освобожденным от грязи, поражала и пленяла ее. В ее доверчивости она находила отклик и своей душе, желавшей и жаждавшей дружбы. Как давит жизнь! Вот и она дожилась до того, что согласилась наняться в кормилицы. Зачем она здесь? Тут ведь не скот продают, не людей, а матерей. И ее продадут и оторвут от ребенка, которого она должна будет бросить в чужие руки. Как жизнь ужасна! Она боялась размышлять больше, чтобы не появилось желание убежать отсюда: дома было ведь еще хуже. Девушка теперь молчала и каждый раз боролась с приступом.