Ита Гайне

— Три рубля, — с искренним удивлением отозвалась Этель, — вы не шутите? Когда я видела у себя три рубля? Вы просто ребенок. Как это вам в голову пришло? Если бы у меня было три рубля, я с вами даже не пожелала бы разговаривать, так высоко я бы стала в своих глазах.

— Да, да, я знаю, у вас дети, — расстроенно поддержала ее Ита, — но через неделю я бы все-таки вам вернула деньги.

— Не притворяйтесь глупенькой, — серьезно остановила ее Этель, — ведь я начну смотреть на вас, как на помешанную, ей-Богу. Всего я получала девять рублей, а когда хозяева мои узнали, что я беременна, то так этому обрадовались, что сняли рубль с моего жалованья. Какие же у меня деньги? Пожалуй, если вам хочется, чтобы я посмеялась, то ради вас сейчас же начну. Перестаньте же.

— Я думала… может быть… — сконфузилась Ита. — Что поделывает ваш ребенок?

— А ваш? Своего должна была-таки отдать на выкорм. Мой дурак чуть не помешался от него.

— Своего я еще не видела, — завтра увижу. Довольны ли вы своей кормилицей?

— Еще бы, толстею от этого удовольствия. Ведь она, уверяю вас, совсем грабит меня. Где имею тряпочку, кусок сахара, немножко дров или угля, все теперь идет к ней. Теперь она, как жена моя. Она, видите ли, кормит моего ребенка, ребенка богатой принцессы. Я лопну от нее, уверяю вас, когда-нибудь лопну. Скажите, пожалуйста. А я не кормлю разве? У меня тут все жилы дрожат, чтобы мне не отказали, а она из-за ничтожного кусочка сахара готова бросить моего ребенка. Я говорю ребенка, — но нужно вам посмотреть на него! Не думаю, чтобы он до весны дотянул. И откуда эти прыщи у него берутся? У меня нет прыщей, у дурака моего их нет, ни у кого из нашей семьи не было, а у мальчика моего здорового места нет. Даже не знаю, что делать.

— А я еще своего не видела: как мой-то смотрит? Слава Богу, завтра, наконец, увижу его. Скорей бы прошел этот день. Однако я у вас засиделась, а мальчик, наверно, проснулся.

Она ушла с тяжелым сердцем, едва рассчитывая уже на Гитель. Откуда у той возьмутся деньги? Тоже, наверно, уплатила кормилице и нуждается в копейке. Она пришла наверх и занялась ребенком, придумывая предлоги приступиться к барыне. Но так и не посмела и весь день простояла за лоханкой, думая непрерывно о том же, как бы хорошо устроилось, чтобы у нее вдруг очутились деньги.

На следующий день вопрос о деньгах был вытолкнут приходом ее кормилицы, Эстер. Еще когда та стояла за дверьми кухни и счищала снег с башмаков, Ита с волнением узнала голос своего мальчика, который плакал с знакомой ей ноткой нетерпения. Она быстро раскрыла дверь, побежала к нему, вскользь взглянула, но не посмела взять его на руки, заслышав шаги своей барыни, зашедшей в кухню. Также галопируя и не говоря ни слова, она повернула назад, побежала в свою комнату, схватила на руки проснувшегося мальчика и поскакала в кухню, дав ребенку на ходу грудь. Барыня теперь стояла возле Эстер и с любопытством разглядывала мальчика Иты. Ита оставалась сзади барыни, стыдясь и не решаясь подойти к своему ребенку.

Она жадно оглядывала его лицо, его одежду, и совсем не интересовалась тем, который лежал у ее груди, хотя ему было неудобно оставаться со свесившимися вниз ногами и перехваченным снизу одной ее рукой.

— Как ты ребенка держишь! — рассердилась барыня, заметив небрежность Иты. — Этак не трудно его и сломать.

Ита спохватилась, покраснела и, поправив мальчика, с неестественным жаром расцеловала его, что смягчило барыню.

— Только, пожалуйста, не давай своему груди, — произнесла она выходя, — и не притрагивайся к нему близко. Ты еще можешь моего заразить. Посмотри, какие у него пятна на лице.

Она знаком приказала кухарке присматривать за Итой и вышла, бросив еще взгляд на чужого мальчика. Ита стояла в оцепенении от счастья и не могла двинуться с места. Все члены ее окаменели, и она только любопытным, любящим взглядом осматривала ребенка.

Постепенно наплыв радости стал покидать ее, и она начала разбираться в деталях. Все держа на руках чужого мальчика, она подошла к своему и молча прикоснулась к его щечке долгим поцелуем. Слеза капнула на его голову и тихо покатилась между волосами.

— Вы его сегодня не купали, Эстер, — тихо произнесла она, быстро сравнив между собой обоих детей. — Что это он так похудел?

Она все более различала перемену в нем и боялась признаться, что он страшно похудел, в то время как почти на ее глазах, тот, которого она теперь кормила, наливался и становился полным и гладким, как шелк.

— Нет, не купала, — ответила Эстер своим густым и неприятным голосом, который теперь поразил Иту, — разве можно купать ребенка, когда с ним нужно выйти?

— Все-таки можно было ему обмыть лицо, — уступчиво заметила Ита, боясь ее рассердить.

— Разве я не умыла? У меня никогда ребенок не бывает грязным. Я его сто раз на день мою.

Ита ясно видела, что Эстер лжет, но промолчала, думая только о том, чтобы расположить ее к себе. Она предложила ей выпить чаю и попросила кухарку вскипятить воду. Та согласилась, обрадовавшись развлечению, а Ита, передав Эстер хозяйского мальчика, взяла своего, наскоро распеленала его и, стараясь не возбудить в своей кормилице подозрения, зорко осмотрела каждое местечко на его теле. Мальчик сильно подался за эти две недели. Светлая и лоснившаяся прежде кожица, такая пухлая и упругая, уже начинала отвисать в некоторых местах. На руках и ногах виднелись ссадины, и особенно заметно это было на коленях. Следы от укусов блох покрывали все тело, а грудная доска вверху, подле шеи, уже округлялась, как бы разбухая от какой-то неизвестной работы в костях. Ита притихла. Досаду и отчаяние при виде разрушения этого маленького выхоленного тела теперь сменило какое-то другое неприятное чувство, в котором ей страшно было признаться себе. Страдая за ребенка, она еще более страстно тосковала по том прекрасном, чистом и здоровом мальчике, которого она уже больше не увидит. Разве этот заморыш был ее ребенком? Грязный, весь в пятнах, похудевший, с тем старческим выражением на лице, которое она находила у всех выкормков, — он, как Ита ни насиловала себя, — не возбуждал в ней ничего, кроме скорби и отчаяния.

— Он страшно искусан, — осторожно решилась она произнести, — почему вы допустили?

Кухарка уже дала Эстер чаю и, налив стакан и себе, присела на табурет и с наслаждением слушала.

— Не знаю, почему он искусан, — ответила Эстер, пожав плечами. — В комнате у меня чисто, как в замке. Этим я уж славлюсь. Но сама не понимаю, откуда у него эти пятна? Ваш муж ничем не болел?

— Нет, не болел. Положите, пожалуйста, ребенка и вытяните его, я посмотрю какой больше, — мой или хозяйский. Ведь они ровесники.

Эстер опять вздернула плечами — это было у нее привычкой — а Ита, несмотря на предостережения кухарки, все-таки сравнила детей и, найдя, что ее — крупнее, вдруг примирилась с ним, и все детали — худоба, пятна исчезли, как по волшебству, а осталось одно дорогое сходство, по которому она так томилась. Оживившись, она передала кухарке хозяйского ребенка, попросила ее подержать и, обратившись к Эстер, промолвила:

— Посмотрим, откажется ли он от этого?

Она присела на табурет и, дрожа от волнения, расстегнулась. Эстер передала ей мальчика. Ита вздрогнула от радостного чувства и, полузакрыв глаза от блаженства, сунула ребенку грудь и прижала его к себе, боясь, чтобы он не отвернул головы.

— Вы видите, — тихо шепнула она, глупо улыбаясь, — он узнал меня, дорогой мой, узнал свою мать. Кушай, милый, покормись у своей матери.

Женщины степенно разговорились, сообщая все нужное, чтобы стать интересной друг для друга, а Ита не вмешиваясь в их разговор, не обращая внимания на то, что кругом нее делалось, отдалась на миг вернувшемуся счастью. Она смотрела и наслаждалась каждой знакомой гримаской ребенка и нарочно оттягивала грудь, чтобы он причмокивал, и чтобы было похоже, будто он целует ее, так ей хотелось видеть выражение его чувств к ней, так ей хотелось понять по нему, что ему именно с ней, а не с той равнодушной женщиной, которая чужда ему и не жалеет его. Ребенок жадно ел, вперив в нее свои глаза, и следил за движениями головы Иты, которая наклоняла ее то вправо, то влево, чтобы лучше его разглядеть. Время тихо шло, и Ите, у которой уже стояли слезы в глазах от напряженного гляденья, начало казаться, что от ее молока у ребенка опять наливаются щечки, и что он становится снова гладким, теплым и чистым, каким был тогда, когда еще возбуждал удивление у всех. Она переменила грудь и с радостным чувством, забыв все тяжелое и скверное, затаив дыхание, чтобы не помешать ему, следила как постепенно образовывался серый налет на его глазах, как постепенно смыкались его веки и машинально на миг раскрывались, с целью бросить прощальный взгляд на нее. Когда он уснул, она осторожно уложила его и взяла на руки хозяйского ребенка. Женщины все разговаривали и как бы не могли оторваться от наслаждения узнать друг у друга все новости. Ита отправилась в свою комнату, достала заготовленный узелок и, стараясь выражать на лице своем равнодушие, когда проходила мимо барыни, вернулась в кухню. При виде Иты с узелком в руках, Эстер немедленно встала и, сделав озабоченное лицо, начала собираться. Ита попыталась удержать ее, но та не согласилась, говоря, что дома ждут ее дети и муж, которому нужно приготовить обед. Отказываясь, она одевала ребенка, связывая его туго-натуго, и смотрела на Иту выразительным взглядом. Поймав ее успокоительный знак, она как-то особенно молодцевато и весело закончила приготовления и собиралась выйти. Ита крепко расцеловала ребенка, прежде чем он исчез под шалью Эстер, и, передав хозяйского ребенка кухарке, которую просила крикнуть, если заслышит шаги барыни, пошла проводить кормилицу. В подъезде она передала Эстер узелок, в котором было всего достаточно, между прочим, даже и платьице для ребенка, и долго и нежно умоляла ее, чтобы та сберегла ей мальчика, — Я, Эстер, — произнесла она в волнении, — имею одну только радость в жизни. И как, Эстер, эта радость мала для вас, так она велика для меня. И она, эта радость, в ваших руках. Вы, Эстер, теперь все мое, друг мой, избавитель… Умоляю вас, поберегите моего ребенка. Будьте вы его матерью, если я не удостоилась этого. Думайте, что он ваш, а я всеми силами помогу вам любить его.