Ита Гайне

При виде двух незнакомых женщин с детьми на руках, пившая чай, не выпуская из рук блюдечка, вместо приветствия, сказала:

— Видели вы такое несчастье? В первый раз случается, чтобы у меня ребенок умер. В первый раз, — как я чай пью. Теперь же сижу и думаю — почему он умер? Ведь я его лучше родного любила. Детей у меня нет, — вот эти, что видите, сестры моей, а муж мой чернорабочий. Я, не как другие, у которых есть дети, и которые сами работают. Я живу хозяйкой, скромно, тихо, всегда вскармливаю двух детей и смотрю за ними, как за глазами.

— Отчего же все-таки он умер? — с улыбкой спросила Гитель, знавшая наизусть подобного рода самовосхваления.

— Почему он умер? Сядьте, вам трудно стоять. Почему же другой у меня не умер? Вы задаете странные вопросы. Какая мне выгода от его смерти? Пусть бы жил. Возьму же я другого, какая тут для меня разница?

— Это так, — произнесла озадаченная Гитель, не найдясь, что ответить.

— Я всегда это говорю им. Зачем приставать ко мне, когда ребенок умер? Мне еще труднее каждый раз возиться с новым, которого нужно приучать к себе. Месяца три тому назад у меня умерла девочка…

— Как умерла? — вдруг охладела к ней Ита. — Вы ведь сказали, что у вас только этот умер.

— Разве я сказала? Не может быть. Значит, я ошиблась. Три месяца тому назад у меня умерла девочка. Мать ее, получавшая двенадцать рублей, тоже задала мне этот вопрос и даже не другими словами. Ведь я с ней чуть не подралась. Хоть бы с жаром или со слезами спросила меня. Нет, чтобы уколоть только. Ей так же жалко было этой девочки, как вот этим детям. Наоборот, теперь ей можно будет давать больше денег своему любовнику на шарлатанство.

— Сколько вы берете в месяц? — спросила Гитель, — Покажите мне другого.

— Вот это другое дело. Нужно говорить живые слова, а не задавать глупых вопросов. Сейчас покажу вам.

Она встала и пошла в конец комнаты к задней стенке. Там она распахнула кусок красной материи, спускавшейся с потолка до пола и скрывавшей кровать, и из темноты явственно вдруг раздалось чавканье. Когда Ита и Гитель ближе присмотрелись, то увидели в кровати "что-то" неподвижное, державшее в руке тряпку, которую оно, по-видимому, и жевало.

— Это ребенок? — спросила Ита. — Отчего же вы его держите в темноте? Ведь он ослепнуть может. Что это он ест?

— Меня не нужно учить, где держат ребенка. Где держу, там ему и хорошо. Поверьте, он бы не молчал. Кормлю же его солдатским хлебом. Я всех детей так вырастила. Беру мякоть этого хлеба, обсыпаю его толченым сахаром, связываю тряпкой и обливаю теплой водой. Ребенок всегда имеет, что поесть, и целый день ведет себя, как голубь. Поверьте, если солдаты здоровеют от этого хлеба, то детям он в тысячу раз полезнее.

— Ну, а молоко? — вмешалась Гитель.

— Даю понемногу и молока, — подхватила Мирель, — но уверяю вас, даю против совести, из глупого предрассудка. Что такое молоко, скажите мне? Я вам отвечу. Молоко — это белая вода. Люди глупы, и я глупа. Хотите белую воду, — пожалуйста — вот белая вода. Но все-таки знаю, что солдатский хлеб — спасение для детей. Смотрите, как она сосет: ведь у нее в губах ужасная сила. Она из вашей кожи кровь высосет, а вы не высосете. Хотите ее посмотреть?

Она живо вытащила его, пригладила, оправила, и перед обеими женщинами предстал форменный уродец, заморышек, в котором едва было семь-восемь фунтов веса. Девочка походила лицом на угрюмую, печальную старушечку, а общий вид ее напоминал карикатуру из линий; ручки — две очень длинных линии, и тело — линия посредине. Веки ее, скованные засохшим гноем, не раскрывались, и видно было, как она ворочает глазными яблоками, обеспокоенная светом дня.

— Нравится она вам? — спросила Мирель. — Правда, хорошенькая, хотя и худенькая. Вот глаза ее меня беспокоят. На днях пойду с ней к одной женщине, которая хорошо глаза лечит. Девочке и мать не нужна. Ей всего шесть месяцев, а ведет себя, как взрослая. Я ее очень люблю. Подождите, я ей раскрою глаза, и вы увидите, какая она хорошенькая.

Она быстро вытерла тряпочкой глаза у девочки и, смочив языком веки, ловко пролезла им вовнутрь и раскрыла.

— Красива, правда? — произнесла Мирель, обращаясь к Гитель. — А теперь протанцуй немножко, пусть гости увидят какая ты веселенькая.

Она подбросила ее, но бедный заморышек, согнувшись вдвое, припал к ее плечу и застонал.

— Хочет спать, — объяснила Мирель, — бедная, как она меня любит. Не буду мучить тебя, нет, нет.

Положив ребенка и сунув ему тряпку, она вернулась, говоря:

— И меня еще спрашивают, почему ребенок умирает, да, осмеливаются спрашивать, хотя за мои заботы и любовь платят всего шесть рублей в месяц. Разве я не ангел после этого?

Гитель уже готова была согласиться, как вошли две кормилицы, с которыми они утром встретились. Те удивились, что нашли их здесь, и разговор временно перешел на другие темы. Мирель, почуяв спрос, сейчас же переменила фронт и договорилась до того, что решительно, без уступок, запросила восемь рублей в месяц.

— Зимою, — философствовала она на замечание Гитель, — другие разговоры. Шесть рублей беру летом. Но зимою даже у родной дочери не взяла бы меньше восьми рублей. Разве вы хотите, чтобы мой муж, который с таким трудом зарабатывает, делился с вашими детьми своими грошами? Нужно ведь быть зверем, чтобы этого желать.

Торг стал, наконец, определеннее. Посторонние темы были оставлены, и перешли прямо к войне; боролись из-за каждой копейки, вычисляли стоимость всего, что должно быть истреблено ребенком за месяц, но Мирель держалась на своем. Спор разгорался: конкурентки препирались между собой чуть не до брани, и после получасовой борьбы, со своими и с Мирель, Гитель торжествовала победу, предложив наивысшую сумму, то есть семь рублей. Ита же не торговалась и не вмешивалась, испуганная и устрашенная тем, что видела, тем, что предвидела, тайно мечтая найти хотя бы подобие чего-нибудь, что могло бы ее удовлетворить.

Когда они, наконец, ушли оттуда, Гитель с сияющим видом сказала Ите:

— Вы не знаете, как я счастлива. Это драгоценнейшая женщина. Если бы хотя половина из них были, как Мирель, то мы могли бы совершенно спокойно отдавать своих детей.

— Не знаю, что нашли хорошего, — возразила очень холодно Ита, — через три-четыре месяца ваш мальчик умрет у нее.

— Может быть, через шесть, — подхватила Гитель, — откуда вы знаете? Но хоть шесть месяцев я буду матерью, и за это спасибо. Я ведь еще не совсем озверела, как вам кажется. Вы думаете, что мне так уж неприятно быть матерью? Вы думаете, что я недостаточно счастлива, когда имею заботы о своем ребенке? Ошибаетесь, Ита. Ведь я отчасти и кормлю чужого ребенка, чтобы заработать для своего. Я расцветаю, когда приношу ему подарочки, сахар, платьица, все, что успеваю взять у моей хозяйки. Думаете, что мне не в радость тогда жизнь? Я, конечно, знаю, что Мирель не все ему дает, но что-нибудь дает все-таки, а платьице я наверно на моем мальчике увижу. И есть у меня для чего жить несколько месяцев. Больше бы я и сама не хотела, — не могу ведь я, — куда мне еще детей иметь на плечах? А у другой бы он и два-три месяца не выжил. Я очень счастлива теперь, Ита.

— Не может быть, — серьезно сказала Ита, — чтобы я сделалась такой же, как вы.

— Я не сержусь на вас. Ита, вы ведь не хотите меня обидеть, Но и я не виновата, уверяю вас. В этой каторжной жизни еще чем не станешь. Только упади раз. Что вы скажете человеку, который не может работать, потому что ему отрезали руку? А у меня ведь и руки, и ноги отрезаны, чтобы воспитать ребенка. Вам это еще не понятно, потому что вы начинаете только. Но и вы такой же станете. Если плотнику из дерева нужно сделать стол, то выйдет стол, а не шкаф. Вспомните моеслово. Здесь выкрутиться нельзя.

Они опять, теперь уже для Иты, вошли в какой-то двор, потом в другой, и подряд в нескольких домах находили двери запертыми на замок, и из этих пустынных комнат вырывались ужасающие вопли одного или двоих детей, оставленных на произвол судьбы хозяйками, ушедшими по своим делам, и вопли эти неслись, как бы в пустыне, не трогая и не занимая ничьего внимания. Если же они находили двери открытыми, то входили в комнаты, где дети находились под призором собаки или кошки, которые лизали их струпья и раны, а сами дети, уставши кричать и хрипеть, пачкались в отбросах своих и лизали свои руки, вонючие и грязные. Когда же они находили человека при них, то картина нисколько не менялась и казалась еще ужаснее в присутствии надсмотрщиц.