Евреи

— Пойти бы в трактир и там еще послушать, — пронеслось у него.

Но он почувствовал, что его ожидает новое огорчение, и сейчас же отказался от этой мысли.

— Пойду лучше к Шлойме, — решил он.

Он ускорил шаги, обогнул рынок и углубился в окраину. Евреи уже возвращались с базаров, и в каждом лице, нахмуренном и бледном, он читал свое томление. И он вдруг пошел с ними в странном волнении оттого, что у них общее горе, — как с родными, легко заговаривал с ними, и они отвечали ему…

Шлойму Нахман нашел окруженным толпой. Он стоял посреди комнаты, битком набитой евреями, и говорил. И после каждой фразы народ, как в храме, тихим хором повторял его последнее слово…

— Евреи, — пронеслось у Нахмана, как в чудном сне, — вот мои братья.

Шлойма как бы вырастал на глазах. Он стоял вдохновенный, гордый и прямой, со взором юноши и его голосом, и лилась неотразимо обаятельная чудная речь. Он говорил:

— …Не твердите мне: они; люди вы все, — но ненависть должна у вас быть против насильника своего или чужого. Что дрожите? Ненавистью правого сильны вы. Я учу вас так: дух гонимого должен быть закален; но соединитесь, как волки, оскальте зубы и выставьте когти врагу. Восстаньте! Насильник близок: вот шаги его. Не бойтесь, он слаб, ибо неправда ведет его. Спиной к спине станьте друг подле друга, сосед подле соседа. Пусть будет храбрость ответом насилию!

— Храбрость насилию! — прогудела возбужденная толпа.

— …Но, сжав кулак, вложите в него ваше сердце. Ибо, как они, вы сами, — и они, как вы. На удар ответьте десятью, — из них девять для тех, кто дал насильнику камень против вас, — ибо не враг, то брат идет на вас!

Нахман с волнением слушал, заражаясь настроением толпы, и жадно ловил каждое слово Шлоймы. В комнате все больше набивалось народа, и в углах уже раздавался заунывный плач женщин.

— Пойду еще к Даниэлю, — подумал Нахман, когда в толпе заговорили.

Он незаметно выскользнул из комнаты и вышел на улицу. Теперь он чувствовал себя бодрее, подвигался с поднятой головой, и встречные не пугали его… Не враги, а братья, — он видит их в настоящем свете, таких же загнанных, голодных, слепых к истинному виновнику их страданий, — и он не боялся.

— Мы будем защищаться, — возбужденно думал он, — мы будем защищаться…

Даниэль уже был дома, когда Нахман пришел к нему. Комната сияла предпраздничной чистотой, но уныние царило во всех углах. Мойшеле сидел подле матери и каждый раз спрашивал:

— Ты еще не весела, мать?

И когда она отвечала: нет, дорогой, — он опускал голову и шептал: — когда же?

Сам Даниэль сидел с Эзрой, со столяром Файвелем и Лейзером и тихим голосом рассказывал им о том, что сегодня узнал.

При виде Нахмана он вскочил, натянуто улыбнулся и, как будто у него была неприятность, которую хотел скрыть, — искусственным голосом крикнул:

— Ну, вот и вы, Нахман! У вас очень веселое лицо…

— Я иду от Шлоймы, — ответил Нахман, здороваясь и удивляясь, что ни Эзра, ни Лейзер не ответили ему на приветствие.

— Вы могли бы не уходить от него, — с гневом произнес Лейзер.

— Что это значит, Даниэль? — с изумлением спросил Нахман.

— Пусть он отправляется к Шлойме! — отозвался Эзра, с ненавистью глядя на него. — Изменник должен идти к своим.

— Я не понимаю вас, Эзра, — проговорил Нахман, побледнев.

— Он не понимает! — жестко передразнил Лейзер.

— А события понимаете? — вскипел Эзра. — Хватает у этого вас для вашей ничтожной головы, вашего ничтожного сердца? Да отвечайте же, или я вам в лицо плюну! Что скажете теперь? Дождались? Отвечайте же, где ваша родина?

— Где ваша родина? Выложите-ка на стол? — подхватил Лейзер.

А Файвель, глядя свирепо на Нахмана, точно тот был виновником событий, сердито спрашивал:

— Что скажете на несчастного еврея?

— Я не могу так разговаривать, — отозвался Нахман тихим голосом, — вы готовы побить меня. Но… в семье дерутся, помирятся…

— Что он сказал! — крикнул Эзра, затрясшись от негодования, — он сказал: в семье? Собираются грабить, убивать… Вы знаете, — с силой произнес он, повернувшись вдруг к Нахману, — чья вина наших несчастий? Не знаете? Ваша! У вас не заговорило сердце от ужаса? Ваша, слышите? Вы, равнодушные, изменившие своему народу, — вы подготовляете и вызываете грабеж… Вы этого не знали? Невинные… Вы, вы… Вы потеряли все, что связывало вас с народом, и вы больше наших врагов желаете, чтобы евреи исчезли. Вас камнями забросать нужно!

— Эзра, нужно же перестать, — вмешался Даниэль.

— Ваша родина здесь? — не унимался Эзра, мигая больными глазами. — Скажите, где? Покажите место в этой огромной стране, где мы не страдали бы за то, что мы евреи. Покажите наследство… Десять столетий мы живем здесь, где ступала наша нога, — все расцветало. Мы оживляли деревни, города, мы вносили ум, мы подавали пример доброй семейной жизни, нашей трезвостью, каждый дикий уголок страны впитал пот наших трудов, мы боролись с невежеством, мы проливали кровь за страну… Где наследство от трудов десяти столетий? Миллионы людей приносили благо стране, — что дали нам взамен? Это знает каждый мальчик… Взамен нас били, грабили, убивали и ежедневно выдумывали новое наказание, согнали нас в черту, точно не они, а мы, святые работники, были волками для людей. Одним сильным словом, нас тысячами выгоняли из насиженных мест в городах, — кто сосчитает, сколько слез мы пролили за добро, принесенное стране? И страну, где ваш народ живет вне закона, вы называете родиной? Стыд вам.

— Бейте словами этих подлецов! — прорвался Лейзер, сверкая глазами. — Плюньте ему так в лицо, чтобы всю жизнь он не мог смыть этого пятна… "Рабами мы были у фараона в Египте, и Бог сильной рукой вывел нас из него". И эти грязные уста с легким сердцем будут произносить драгоценные слова надежды…

Теперь Нахман словно во тьме очутился. Он чувствовал, как яд и правда этих речей проникают его и возбуждают ненависть новую и злую к насильникам. Десять столетий святой жизни! Разве он знал об этом? Евреи! Кто они были — рабочие, лавочники, торговцы бедняки? Святые мученики! И он, пораженный, слушал, не имея что ответить на этот высший крик о страдании народа.

— Вы не хотели вдуматься, Нахман, — мягко выговорил Даниэль.

— Я говорю, — встрепенулся Нахман, — что родина здесь… Десять столетий дают нам право на это… Здесь мы будем бороться. Настанет день, когда мы, с "ними" же, взявшись за руки, скажем громко в один голос…

— Выгоните его, Даниэль, — крикнул Лейзер, — или кончится худо! Его слова режут меня, как ножи.

— Кто возьмет вашу руку? — подхватил Эзра. — Чернь? Но я хочу, чтобы ваша голова думала. Вы должны теперь думать, а не отговариваться словами, — ваша жизнь поставлена на карту… Отвечайте, с кем вы будете работать рука об руку?

— Вот так хорошо, — пробормотал Даниэль, — это к делу. Я бы, — прибавил он неожиданно, как будто все время только и собирался об этом сказать, — жизнь отдал, чтобы избавить нас от страданий. А вы, Нахман, холодны… Вы холодны, как самый холодный камень. Завтра пойдет плач по городу… Приложите, Нахман, руку к своему сердцу.

— Но что я вам могу ответить? — с отчаянием вырвалось у Нахмана — Вы вините меня… за что? Разве я хочу зла народу?

— Так делайте добро, — сердито произнес Фейвель. — Вы еврей — за народом идите! Не отставайте от него, как теленок от матери…

— Вы напрасно вините меня, — опять повторил Нахман, глядя на каждого в отдельности. — Я знаю одно: у несчастных всех одна дорога…

Его снова остановили, возразили, и ненависть росла между ними. Сыны одного народа, они стояли друг против друга, как враги, и был в этом символ какого-то высшего несчастья, когда одно горе не рождало одного усилия.

— Послушайте, — говорил Нахман, я знаю наших врагов. Я вырос с ними, работал с ними… Я знаю, как они живут, как думают. Они не злы, и у них нет ненависти к нам. Я видел… Так же тяжела их жизнь, как наша, так же они измучены, так же задыхаются под гнетом. Я только что от Шлоймы… Он сказал: не враг, но брат идет на нас, — и в этом правда. Мы дети одних страданий, одной ненависти… Теперь их натравили на нас, — будем защищаться, будем храбрыми. Но кто знает? Может быть, завтра мы вместе с ними поднимем руку на врага…