Евреи

Девушка рассмеялась, а он продолжал сыпать шутками, прибаутками…

Нахман, словно чужой, стоял в стороне и грустным взглядом смотрел на кипевшую улицу.

— Да что это с вами, Нахман? — произнес Даниэль, отпустив покупательницу. — Сегодня ведь пятница, дай Бог так врать всю жизнь. Она отравилась… Но вы сумасшедший, как я немец. Она отравилась, бедная хромушка… Один раз, два раза, три раза на здоровье ей. Вы знаете, товарищ, как нужно жить? Умер — похоронили…

— Но мне ее жаль, — мрачно выговорил Нахман.

— Кому не жаль, — в тон ответил Даниэль, — но ведь хромая с ума сошла, выдумав обвенчаться с шапочником. Старуха Сима права, но дочери нружно было совесть иметь. По правде, один палец этого молодца стоит всей девушки, с ее хромой ногою. Вы пес с ушами, если это вас трогает.

Нахман отвернулся и, насвистывая, стал оглядывать ряд. Мужчины и женщины, все будто сбились в одну кучу, и отсюда казалось, что они ловят людей, душат их, а те откупаются.

Крик стоял веселый, стройный, и чувствовалось, не было такой силы, которая прекратила бы ликование торговли. Все в ряду знали, что отравилась хромая беременная девушка, брошенная своим возлюбленным, — все были знакомы с ней, знали ее несчастную жизнь, но никто не отдал ей и частицы своей души.

Покупатели подходили. Одни осматривали товары, как бы спрашивая себя, что купить; другие брали вещи в руки, клали назад, уходили, возвращались. Какая-то женщина выбрала пару чулок и заплатила, не торгуясь. Нахман оживился. Теперь он выкрикивал цены, подзывал, ловил покупателя. Пыль носилась в воздухе, оседала во рту и мешала говорить.

Когда кто-нибудь переворачивал все, что было в корзине, и равнодушно уходил, ничего не купив, Нахман испытывал желание броситься вдогонку за этим человеком, изругать его, побить… Толпа шла, точно слепая, напирая со всех сторон, десятки рук сразу опускались в корзины, и самое трудное было уследить, чтобы ничего но пропало. Нахман кричал, ссорился, вырывал товар из рук покупателя, и волнение было такое, что никто ничего не понимал… Где-то уже неслись крики торговки, у которой толпа опрокинула корзину.

— Хороший день, чтобы их солнце сожгло, — огрызался Даниэль, — кажется, у меня раскрали четверть товара.

Он кричал отчаянным голосом, густым, металлическим, и глаза у него были налиты кровью. Он вступал в спор, ругался неожиданными забавными словами, и они больше нравились, чем сердили…

Весь ряд стонал от звуков. Торговцы, возбужденные шумом, будто испуганные или увлеченные музыкой своих голосов, корчились в отчетливых движениях, умоляли, проклинали, звали, а толпа, наэлектризованная собственной массою, покупала все, словно обезумела от крика, цветов, форм, дешевизны.

Часам к десяти суета стала уменьшаться, и начался отлив.

Нахман, стоя на коленях, приводил товар в порядок и сердито говорил:

— Смотрите, что они сделали, — а я и двух рублей не выручил.

— Славный хлеб, — угрюмо подхватил Даниэль, не глядя на Нахмана, — от них Ротшильдом не сделаешься.

Торговцы уже подходили друг к другу, чтобы поболтать, узнать, как кто торговал, и, глядя на них, можно было думать, что беседуют кровные друзья..

— Через полтора часа пойдем в трактир, — произнес коренастый торговец, весь в бородавках, утирая пот с лица. — Эти полтора часа ежедневно отнимают у меня год жизни. Что вы сказали бы теперь, Мелех, о стакане горячего чаю, но горячего, — обратился он к торговцу-старику. — Ого, вот идет старенькая Двойра. Почему она плачет?

Кучка торговцев подошла к старушке, и та, не переставая плакать, рассказала, что базарный опрокинул ее корзину с лимонами и прогнал с места.

— Дети, — произнес коренастый торговец, — соберем по грошу десять копеек и заплатим за место Двойры. Я даю копейку.

Нахман вынул из кармана три копейки и отдал старухе. Кто-то тронул его за плечо. Он живо обернулся и увидел перед собой Мейту, пятнадцатилетнюю девочку хозяйки, у которой поселился.

— Это вы, Мейта, — заволновался он, — что слышно с Итой?

— Ее спасли, — ответила девочка. — Только что пришла Сима из больницы, и я побежала вам рассказать.

И, чувствуя важность своих слов, она серьезно прибавила:

— Иту отвезли в родильный приют. У нее начались роды.

— Слава Богу, — произнес Нахман с облегчением. — Что вам дать за такую добрую весть?

Он повел ее к своей корзине, не отрываясь от стройной, отчетливой фигуры девочки. Она шла медленно, и здесь, среди опустившихся, неряшливых людей, вызывала воспоминание о другой жизни, беззаботной, красивой, жизни желанной, оправданной, к которой столь трудными и мучительными путями пробирается человечество, инстинктивно уверенное, что добьется ее. Она шла медленно, грациозно, как будто впереди стояла пропасть или что-то прекрасное, о котором она едва смела мечтать. И суровая улица — словно дивилась чудесному видению — провожала ее всеми своими глазами, всеми своими шепотами, завидуя ее беззаботности, ее нетронутой красоте — тому, что жизнь еще не имела власти над ней.

Прошло больше месяца, как Нахман поселился у ее матери, и с первого дня девочка тайно покорилась ему. С каждым разом она все сильнее привязывалась к Нахману, и теперь шла с трепетом, в первый раз почувствовав, что может нравиться. Она не поднимала глаз, будто взгляд Нахмана угрожал ей сжечь их, и мечтала только о том, чтобы не показаться ему смешной, глупенькой.

— Ну вот, Мейта, моя корзина, — говорил Нахман. — Что мне вам подарить?

— Ничего не дарите, — покраснев, ответила она. — Я ведь пришла потому, что вы беспокоились.

— Все-таки вы меня обрадовали, Мейта. Я подарю вам пару гребешков для волос. Я выбираю лучшие, Мейта. Посмотрите, какие они красивые, гибкие. Они вам будут к лицу.

Она засмеялась оттого, что он упомянул о ее лице, и серьезно сказала:

— Я не могу взять, Нахман! Это стоит денег.

— Это и хорошо, — в тон ответил он ей, — я дарю то, что имеет цену.

Она обрадовалась его голосу, но когда выбирала гребешки, и ее руки касались его руки, — они дрожали.

— Вот эта пара будет очень удачной, — произнес Нахман, вдруг удивившись ее волнению, — возьмите, Мейта, вы останетесь довольны. — Не может быть, — промелькнуло у него в голове.

Она спрятала гребешки, все не поднимая глаз, и, словно бросая слова на землю, поблагодарила его и простилась.

— Подождите, — торопливо выговорил Нахман, — я провожу вас. Вот только скажу два слова Даниэлю.

Она махнула головой, и сейчас же ее узкие плечики замелькали в толпе.

— Подождите! — крикнул он еще раз.

— Почему же у нее руки дрожали? — думал он, стоя перед Даниэлем.

И, глядя ему прямо в глаза, он внутренне смеялся и отвечал невпопад, как будто насмехался. Потом, освободившись, бросился в толпу.

— Вот она, — обрадовался он, увидев девушку, заглядывавшую в окна лавок, — я испугаю ее.

Все довольный, все в сладостном томлении, он тихо подкрался к ней и ласково крикнул ей в ухо. Мейта испуганно обернулась, но, узнав Нахмана, улыбнулась ему и проговорила дрожащим голосом:

— Я так испугалась, Нахман.

Они пошли рядом, не думая о своем волнении, и Мейта беззаботно расспрашивала обо всем, что попадалось ей на глаза. Сейчас направо открылась длинная, широкая улица, и, освещенная солнцем, как бы плавая в жидком мраморе, с чистыми людьми и домами и приятным движением, она, после бедноты и грязи рядов, показалась такой прекрасной, что Мейта, закрыв глаза, в восторге крикнула:

— Как хорошо здесь, Нахман! Мне кажется, что в этой улице живут одни избранники.

— Вы разве не бывали в городе, Мейта?

— Очень редко, Нахман. Когда мне исполнится шестнадцать лет, мать меня отметит работать на фабрике; я буду ходить сюда каждый день.

— Я могу показать вам город. Вот разбогатею…

— Разбогатеете, — перебила его Мейта и с сомнением покачала головой, — не разбогатеете. Иногда мне кажется, люди выдумали богатство, чтобы заставить нас мучиться…

— Вы много думаете, Мейта, — с удивлением произнес Нахман.