Элоиза и Абеляр

Но ничто из того, что он видел, не волновало Пьера Абеляра. Если его и вдохновляла жажда славы, то утолить ее он рассчитывал отнюдь не рыцарской доблестью. Абеляр был старшим сыном своего отца, то есть наследником отцовского состояния, и только от его решения зависело обретение славы на военном поприще. Однако Абеляр, старший сын владетельного сеньора-рыцаря из Пале, владевшего землями у границ Бретани, уступил свое право первородства одному из своих братьев — то ли Раулю, то ли Дагоберу. Он разделял со многими своими современниками страстную веру в Господа и усердно, с великим пылом предавался молитвам, но в Париж он отправился все же не для того, чтобы принять постриг и стать монахом одного из аббатств: Сен-Дени, Сен-Марсель или Сент-Женевьев. Нет, цель у него была иная…

Что больше всего привлекало его, что притягивало словно магнитом? Как он сам объясняет в «Письме к другу», [9]Париж в то время уже был воистину «городом свободных искусств» и «в особенности процветала среди них диалектика, то есть искусство вести полемику». Ибо быть школяром (или, выражаясь современным языком, студентом) в XII веке означало заниматься диалектикой, то есть вести бесконечные споры по поводу тех или иных тезисов или антитезисов, высшего и низшего, основного и второстепенного, «предшествующего» и «последующего». У каждой эпохи есть свой «конек» — излюбленное увлечение, излюбленная тема дискуссий. В наше время великим человеком может считаться тот, кто осуществляет исследования в сфере генетики или в области атомной энергии, но всего лишь несколько лет назад мощный поток увлекал множество молодых людей к идеям экзистенциализма, и живейший интерес заставлял их вести споры по поводу бытия и небытия, сущности и существования. Можно смело утверждать, что во все времена движение человеческой мысли обретало некое доминирующее, главное направление, которое было способно оказать огромное воздействие на целое поколение, и в этом XII век ничем не отличался от XX века.

Более всего занимала тогда умы людей образованных диалектика, то есть искусство рассуждать, искусство вести полемику. Диалектика почиталась действительно истинным и высоким искусством, ее считали, как писал за 200 лет до того Рабан Мавр, «наукой наук, ибо она обучает тому, как надобно обучать, она учит учить, именно в ней разум открывает и показывает, что он есть и чего он желает, что он видит».

Итак, понятие «диалектика» в XII века охватывало примерно ту же сферу, что и понятие «логика»; диалектика учила использовать тот инструмент, который был главным орудием человека — разум, рассудок, для поисков истины. Однако логика может быть инструментом деятельности одинокого мыслителя, следующего от одного рассуждения и умозаключения к другому для того, чтобы сделать какой-либо вывод, к которому приводят его поиски, причем поиски индивидуальные; диалектика же в отличие от логики предполагает дискуссию, беседу, обмен мнениями. И именно в такой форме, в форме спора или диспута, то есть публичного обсуждения, и осуществлялись тогда поиски истины. Возможно, именно это и отличает существовавший тогда «мир школы», «мир обучения» от существующего сегодня «мира образования»; все дело в том, что в те времена не представлялось возможным достижение некой истины, которая прежде не подверглась бы процессу обсуждения. Вот чем обусловлена важнейшая роль диалектики, обучающей ставить вопросы, которые могут служить предпосылками беседы; диалектики, обучающей тому, как надо правильно, сейчас сказали бы «корректно», формулировать некие предположения, как надо упорядочивать высказывание и употреблять термины, как и в какой последовательности выстраивать части речи, элементы спора и выражать свою мысль, — то есть в конце концов обучающей всему тому, что позволяет дискуссии быть плодотворной.

Именно так и судил о диалектике Пьер Абеляр, изучению именно диалектики и совокупности ее доводов он отдавал предпочтение среди прочих разделов философии. Одержимый жаждой знаний и страстно желавший учиться, Абеляр прежде всего «объехал провинции», по его собственному выражению, чтобы побывать на уроках прославленных диалектиков, где бы они ни находились. Как он сам пишет (а следует заметить, что стиль его произведения возвышен и весь пропитан воспоминаниями об Античности), он «покинул совет Марса, чтобы найти прибежище в лоне Минервы», он променял «все военные доспехи и оружие на оружие логики и пожертвовал блеском побед на полях сражений ради состязаний в ходе диспутов и ради побед, обретаемых в дискуссиях». Но не следует видеть в нем сына знатного семейства, решившегося на разрыв с семьей: Абеляр отрекся от своего права старшинства и от причитающейся ему доли наследства с согласия своего отца — Беренгария; тот сделал все, чтобы ободрить сына и помочь ему следовать своему призванию, каковое уже тогда было явным, ибо Пьер весьма рано продемонстрировал, что он от природы наделен недюжинным острым умом, и блестящие способности сына очень радовали отца и соответствовали отцовским наклонностям. «Отец мой, прежде чем перепоясаться воинским поясом, получил некоторое образование, а позднее он проникся к наукам столь страстной любовью, что пожелал дать своим сыновьям образование в области словесности еще до того, как приступить к обучению их военному делу. Именно так он и поступил. Я был его первенцем, его любимцем, и с тем большим тщанием и рвением он пекся о моем образовании». [10]

Подобное явление вовсе не было в те времена исключением, достаточно вспомнить, что в тот же период граф Анжуйский Фульхерий Хмурый собственноручно составлял историческую хронику своего рода; граф Блуасский Этьен, отправившийся в первый Крестовый поход, писал жене письма, которые представляют собой драгоценнейший источник сведений о том историческом событии, в коем он принимал участие; не забудем также и о графе Пуатье Гийоме VII, герцоге Аквитанском, которого можно назвать самым первым, самым ранним в рядах наших трубадуров.

Итак, Пьер Абеляр покинул родную Бретань, свой родовой замок, свою семью и, по его собственному выражению, «постоянно ведя диспуты», путешествовал из одной школы в другую, движимый неуемной, неутомимой жаждой, страстным желанием (которое было сродни алчности) наполнить свою память и свой рассудок всеми средствами и способами дефиниций, а также приемами и методами аргументации, что были «в ходу» в ту пору. Он научился правильно использовать философские термины, без чего нельзя было приступать к изучению «категорий» Аристотеля, чтобы «познать, что такое есть род, отличие, порода, вид, что есть сущность, что есть свойства, присущие чему-либо, и что есть случайность, акциденция, внешний признак». Далее в связи с этим Абеляр писал: «Возьмем некоего человека, индивидуума, например Сократа. Он имеет нечто особенное, некое свойство, определяющее его сущность, нечто, что делает его именно Сократом, а не кем-то другим. Но если пренебречь этим отличительным свойством („сократичностью“), то в Сократе нельзя будет видеть никого, кроме просто человека, то есть разумного и смертного животного, и вот это и есть род (род человеческий). Если же при рассуждениях, производимых в уме, пренебречь еще и тем фактом, что он разумен и смертен, остается только то, что означает термин „животное“, и это и есть род…» и т. д. Абеляр научился устанавливать связи, существующие между родом и видом, которые представляют собой связи и отношения между целым и частью; он научился отличать сущность от случайности, овладел правилами построения силлогизмов, научился верно использовать посылки силлогизмов и ставить их на соответствующее место, чтобы иметь возможность делать выводы (все люди смертны, Сократ — человек, а потому Сократ…). Короче говоря, Абеляр овладел всеми основами отвлеченных рассуждений и умозаключений, суть которых по моде того времени выражали в коротких мнемотехнических стихах: «Коль есть солнце, значит, есть свет; сейчас светит солнце, значит, есть свет; без солнца света нет; сейчас есть свет, значит, светит солнце; не может быть такого, чтобы светило солнце, но была бы тьма; сейчас светит солнце, значит, есть свет» и т. д.

9

Это произведение можно назвать его автобиографией, оно известно в русском переводе как «История моих бедствий». — Прим. пер.

10

Здесь и далее отрывки из «Истории моих бедствий» даны в переводе Ю. М. Розенберг.