Люди золота

На этом прощальном пиру посреди песчаных дюн Инги едва не пролил кровь того, кто шёл с ним рука об руку. Весь обратный путь брёл как во сне, не отличая тех, кто всплыл из памяти, от тех, кто шел рядом по раскисшему снегу. Шатался и шевелил губами, барахтался в небыли – пока не увидел море. Запах соли стегнул ноздри, и в глаза снова вошла явь. И неприкрытая злоба во взгляде Хельги, униженного перед всеми и ничего не забывшего – а теперь вновь осмелевшего подле своих кораблей.

Хмельной, едва стоящий на ногах, он подсел к костру и выговорил, заикаясь:

– Что, ведьмак, смотришь в огонь? Родню свою захотел увидеть снова, а? Чего молчишь?

– Хельги, мы шли с тобой рука об руку по этой дикой земле, – сказал Инги тихо.

– Что, уже как с равным говоришь, щенок? Рука об руку шли? Где б ты был, когда б я не вступился за тебя? Ты ж своего родича порешил, тебе цена как псу лядащему. Я тебя пожалел, из-за отца твоего пожалел. Ну, думаю, парнишка ладный, а придурь по молодости. А ты вон теперь как, высоко нос задрал!

– Я очень благодарен тебе, Хельги. Твои люди получили полуторную долю, а кормчие – двойную.

– Серебришком захотел откупиться? Только настоящую славу за серебро не возьмёшь! Она сталью добывается, понятно тебе, щенок? А тебя вокруг пальца обвела твоя родня, как дитё малое. Ишь, откупились! Да не ты их победил, они тебя обморочили. Вместо того, чтобы всё мечом взять, чары их поганые остриями разодрать, сам пошёл прочь и войско за собой потянул. Трус! Пусть всем серебро глаза застит, меня не проведёшь! Я всем скажу, что ты – трус! Что ты кобылицей был под тем дедом страшным! Ты…

Инги ударил его с левой руки, подхватив от костра горячий камень. Ударил точно в переносье, коротко и резко. Хельги не опрокинулся сразу. Охнул и замолк, сгорбившись, а потом медленно завалился вперёд, прямо в костёр. Инги подхватил его, уложил на расстеленный плащ. Поддержал голову, когда беспамятного начало тошнить, – чтоб не захлебнулся рвотой. А поутру плеснул ему в лицо ледяной водой Варзуги.

Когда Хельги сумел встать, сказал ему:

– Я не помню вчерашних слов. Если мы по-прежнему друзья и соратники, скажи мне: мы друзья, и вернёмся домой вместе. А если нет…

– Мы друзья, конечно, – сказал Хельги и отвернулся.

5. Пепел Упланда

На южном берегу застряла слякотная, промозглая осень. С берёз уже слетела последняя хлипкая листва, они качали тонкими ветвями под дождём, как обезумевшие женщины на пепелище. Прощание получилось тяжёлым. Хельги ушёл молча, сплюнув под ноги. Не как его люди – многие сдружились с товарищами Инги и Леинуя, пили из одной чаши, от одного куска отрезали. Но злоба их вожака была слишком сильной, и добрых слов на прощание прозвучало немного.

По пути домой ватага таяла, словно снег в ладони. То тут двое, то там пяток. Уходили радостные – целые вернулись и с хабаром таким! Последним распростился Леинуй. Долго не мог подыскать слов, потом таки выдавил:

– Инги, ты – мой валит. Позови – я приду первым.

Инги кивнул ему, улыбнувшись. И улыбнулся снова, услышав, как тот, едва скрывшись за ёлками, на пару с младшим братом загорланил песню. Поход окончен, можно домой – пить свежее пиво и хвастаться перед охающими девицами. А вот куда деваться ему, выгнанному непонятно за чем и непонятно что нашедшему?

С самого дня клятвы на берегу озера, спрятанного среди дикоземья, Инги не мог ни спокойно спать, ни смеяться. Чужие лица и мысли толпились в его памяти, кружили, морочили, туманили рассудок. Ветер моря вернул его душу в явь, но покоя не принес. Куда идти теперь, что делать и чего желать? Всё вокруг казалось безнадёжно старым, гнилым и давно пережившим самое себя, серым тленом, посреди которого застыл он, случайная искра давно угасшего костра. В самом ли деле он – кровь от крови и память от памяти жуткого племени стариков, обрекших себя на жизнь в глухомани, в краю вечной зимы, ради прошлого, бесполезно застывшего среди ледяных гор? Может, прав Хельги и на самом деле его всего лишь очаровал, обхитрил колдун чужой земли, принудив увести войско, а ещё обезопасив себя на будущее? А может, то и другое правда одновременно?

Каждый день думал: надо возвращаться. Или перебить ядовитое племя, мёрзлую выморочь, недобогов, запершихся между болотами и небом, – или насовсем стать одним из них. Может, оттого и пришёл новый бог с юга, заполз в сердца и умы, что старых богов больше нет, а остались от них лишь обрывки памяти, обломки, доживающие век, прячась от людей, ничего не способные дать верящим в них и разуверившиеся сами в себе. Как глупо и нелепо! Каждую ночь Инги видел во снах золотые, огромные лица-маски, равнодушные и нечеловеческие, слышал слова, исходившие от них. Быть может, среди промёрзших гор Похъелы затерялись остатки племени, когда-то благословлённого кровью богов и их силой – но предавшего, струсившего и оттого обречённого на жалкую судьбу? Это объясняло бы всё. Даже нежелание признавать богов – как не желает униженный помнить унижения, а предавший – предательство. Но как же гнусно и страшно нести в своих жилах такую кровь!

Конь сам привёз его на берёзовый холм, к усадьбе старого патьвашки, а потом – к пустому посёлку и кузне, ещё хранящей тепло. Инги вошёл, посмотрел на багровеющие угли, вытянул из вороха дров пару поленцев, бросил, раздул огонь. И сел, глядя на него.

Там назавтра и нашёл его старый Вихти.

– Что-то, парень, лица на тебе нет, – сказал ему, покачав головой. – И на темени зима раньше времени. Отпраздновал бы хоть возвращение, что ли. Чего молчишь? Вон, о тебе уже взахлёб все трезвонят. Сколько живу, такого не упомню, чтоб все наши живые вернулись с такой вылазки. Мало что живые, так без царапины от железа, разве что синяки где или подморозины. Девки с ума сходят, мечтают, чтоб хоть глянул на них.

– Они не понимают. Никто не понимает, – буркнул Инги, не отрывая взгляда от пламени.

– А ты-то сам понимаешь? К тому же зачем им понимать? Они видят дело и судят по делу. Остальное – зряшная хмарь, морок. Ты, парень, дурью маешься. Думаешь, я не понимаю, что у тебя в голове творится? Зря думаешь, если так. Мне твой дед, брат мой, много всего нарассказывал, вернувшись с Похъелы той. Недаром народец там колдунами слывёт. Проклятый он, и место проклятое. Вымирают они. Из кожи вон лезут, чтобы род свой продлить, баб заставляют рожать как кошек, а всё равно вымирают. И брата моего почему пощадили? Потому что сильный был и высокий, похож на лопь чёрную. А обычных лопарей они там за скотину держат, людьми не считают. Я тебе вот что скажу: что бы тебе самому ни казалось, какие б чудеса хитроумные в голове ни плавали, запомни: мир-то из простого состоит, из самых простых вещей. И человек тоже. То, что умеет он делать: на лыжах ходить, ковать или песни складывать, – вот из того и состоит. Остальное – морок, пустяк. А в богов я верю, потому что есть среди жизни простая радость. Радость человеком быть: женщину обнимать, петь с друзьями, зверя подшибить на охоте. Одни дела делаются, чтобы выжить, – на них и звери способны. А другое – то, что для радости делается. Радость делает нас людьми, а что мы делаем ради радости – то и есть людское. Так ты б пошёл хоть на охоту для начала. Развейся, похохочи вдоволь, порадуйся жизни! Вспомни, что я тебе про дыхание Ябме-Акки говорил. А ты его вдоволь нахлебался. В Похъеле самый её дом. Отравило оно тебя. Так и совсем стариком станешь, хоть борода ещё не выросла.

– Мои боги – боги сражений, а не глупого хохота, – сказал тогда Инги брезгливо и не попрощался со стариком.

Но на охоту пошёл. Наевшись вяленой рыбы до колотья в животе, взял лук со стрелами и копьё, привесил к поясу меч и отправился тропить свежий снег.

Весь недолгий день бродил по лесу, на ночь забился в ямину под корнями вывороченного дерева и дрожал до рассвета перед тлеющим костром. А утром подстрелил лань и, проткнув шею ей, ещё трепещущей, принялся жадно всасывать терпкую, жаркую кровь. Оттого тепло стало, весело. Захотелось кричать, барахтаться в снегу, дурачиться как мальчишке. Здорово это было: утренний мороз, и бег, и посвист стрелы, и ясное, беззащитное биение жизни под лезвием.