Кирилл Лавров

В спорте Лавров видел возможность выковать из себя образец мужчины, а это было для него чрезвычайно важно. Может быть, он еще не понимал тогда — зачем это ему понадобится, но понадобилось буквально через несколько лет, когда началась война и он ощутил свою мужскую ответственность за бабушку, мать, сестру.

Футболом Кирилл Лавров увлекался всю жизнь. Он был настолько преданным и верным болельщиком «Зенита», что, кажется, ни один «домашний» матч не обходился без него. Сохранилось письмо — публичное обращение Кирилла Юрьевича к футболистам любимой команды, написанное в последние месяцы жизни: «Дорогие мои, любимые ребята! К сожалению, заболел и вот уже несколько игр не был на стадионе, но пристально слежу по телевизору. Ору, волнуюсь! Как вы все мне дороги! Я так хочу вам удачи и спортивного счастья, а мастерства у вас в избытке! 5-го числа отменю все процедуры и вцеплюсь в телевизор. Вы должны их победить! Вы можете это сделать, вы ничуть не слабее их! Я с вами, как и миллионы ваших болельщиков! Крепко всех обнимаю и люблю! Ваш К. Лавров». А одним из самых дорогих подарков в жизни Кирилл Лавров считал футбольный мяч, подаренный ему «Зенитом»…

Двадцать восьмого апреля 2007 года футболисты «Зенита» вышли на поле в траурных повязках — так они почтили память своего выдающегося болельщика…

Если вдуматься, даже игры мальчишек 1930-х годов были нацелены на воспитание собственной личности, настоящих мужчин, для которых не существует преград «на суше и на море». Они играли «в Чапаева», «в Котовского», чуть позже — «в челюскинцев», «в Чкалова». Потому и мечтали о подвигах, потому и жили ими, находясь в постоянном ожидании, что вот-вот жизнь потребует от них готовности совершить героический поступок. И вовсе не потому, что так «заряжала» их советская пропаганда. Это сегодня мы склонны многое объяснять «советскими» привычками и пристрастиями. А потому, что они жили во время, когда совсем недалеко еще отошли от них события революции и Гражданской войны, а челюскинцы и Валерий Чкалов были их современниками, чьи подвиги становились величайшим событием жизни — юношеской, наполненной мечтами и надеждами, наполненной таким немодным сегодня патриотизмом…

В 1941 году Кирилл Лавров подал документы в Мореходное училище.

А 22 июня началась война. Вторая мировая. Великая Отечественная.

Кончились игры и мальчишеские мечты. Надо было приноравливаться к совершенно новой жизни, ни в коем случае не теряя ощущения своей мужской силы, своей взрослости и ответственности. Теперь эти качества потребовались всерьез — и не для каких-то грезящихся подвигов, для суровой и тяжелой реальности. Да, конечно, стране необходимы были герои, но, пожалуй, ничуть не менее ей нужны были те, кто не на фронте, а в глубоком тылу работал для того, чтобы как можно скорее пришла победа. Осознать это было непросто, душа рвалась в бой с фашистами, на защиту родной земли, но осознать это было необходимо — иначе невозможно было бы осилить все те тяготы, что свалились на немногочисленных мужчин пятнадцати-шестнадцати лет от роду, а в основном — на женщин, стариков и детей.

Грузчик в «Заготзерне», работник инкубатора, заведующий спортивной площадкой в Новосибирске, в городском саду имени Сталина, когда площадка эта практически никому не была нужна, токарь на заводе… Как справедливо отмечает Эмиль Яснец, «именно эти годы — сорок второй и сорок третий, совпавшие со временем формирования его характера, возмужания личности, определили многое в складе натуры, отношении к работе, людям, жизни. Они и подготовили те несколько строчек в характеристике, где говорится: „Его, как человека, отличает простота, чуткость, внимание к товарищам, желание помочь“. Этот оселок личности — „желание помочь“ — вытачивался здесь: в дьявольски напряженном ритме военного времени, в чувстве своей общности с жизнью всей страны, каждого из тех, кто стоял рядом с ним в цехе завода».

Да, именно в годы войны сформировались в Кирилле Лаврове те черты, которые на протяжении всей его жизни будут заставлять людей обращаться к нему по любым вопросам; которые заставят после ухода Георгия Александровича Товстоногова принять Большой драматический театр и на протяжении долгих лет быть не только ведущим артистом, художественным руководителем, но администратором, строителем, хозяином, постоянно думающим о судьбах коллег, защищающим их интересы, пекущимся о их благополучии…

Кирилл Лавров рвался добровольцем в армию. Подобно отцу, он тоже не мог в такое трудное, горькое для страны время отсиживаться в тылу. Все устремления были направлены на совершение подвига — только не вымышленного, как в детстве, а настоящего: Отечество было в опасности, сводки Совинформбюро приходилось часто слушать, сжав зубы. Он стал курсантом Астраханской авиационной школы. И здесь тоже выковывалась личность: необходимо было подробнейшим образом изучить материально-технические характеристики самолетов, уметь собирать и разбирать отдельные узлы, постоянно проверять теоретические знания на учебном аэродроме. Чувствовать себя каждую минуту готовым к боевым вылетам, к фронту. Но школу он закончил в августе 1945 года — война уже завершилась, и Кирилл Лавров, награжденный знаком «Отличник ВВС», был направлен для дальнейшего прохождения службы на Дальний Восток, на остров Итуруп.

К этому времени он чувствовал себя уже заправским солдатом — специалистом, умелым технарем, и в сообществе таких же вчерашних курсантов ощущал себя уверенно и органично. Армейская дисциплина, привитая в Авиационной школе, стала сутью личности, ее неотъемлемой чертой.

Жизнь на Итурупе была суровой. На острове, зажатом между Охотским морем и Тихим океаном, просто некуда было ходить в увольнение. Зимой — снег, который заносил жилища по самую крышу, в остальные времена года — дикий, какой-то первобытный ветер, сбивавший с ног, кругом сопки, сопки, сопки… Однообразие и монотонность жизни, расписанной буквально по минутам, каменная усталость, валившая к ночи в холодную постель — такова была реальность острова Итуруп, от которой некуда было деться.

Впрочем, находилась отдушина. «То, что мы называем стертыми обесцвеченными словами „художественная самодеятельность“, становится своеобразной отдушиной в привычной напряженности армейских будней, — пишет Эмиль Яснец. — Может быть, Кирилл так и прошел бы мимо своего призвания, если бы не эта самая самодеятельность. Если бы однажды не затащили его товарищи с собой в театральный коллектив. И здесь произошла встреча».

Театральным коллективом руководил Семен Монахов. Когда-то он начинал в Камерном театре, у А. Я. Таирова, перепробовал несколько театральных профессий: плотника, костюмера, ассистента режиссера, даже актера. И был влюблен в театр, который знал изнутри и любил изнутри. Он много чем пытался заниматься в жизни, пересекая огромную страну в самых разных направлениях, но оказался «в нужное время в нужном месте» — на Итурупе он буквально влюбил всех участников самодеятельности в театральное дело. Все делали сами: сколачивали декорации из ящиков с продовольственного склада, разрисовывали бинты из медсанбата, учились накладывать грим, подбирали, а порой и сами шили костюмы, ставили свет… И вскоре Кирилл Лавров впервые вышел на подмостки в роли журналиста Боба Мэрфи в спектакле «Русский вопрос» Константина Симонова. И — что-то сдвинулось в душе старшины, техника летной эскадрильи. Может быть, припомнились детство, первое посещение театра, работа отца и матери, детские игры с бутафорскими тарелочкой и куриной ножкой. А может быть, перед ним открылся мир кулис как удивительная возможность высказаться, решить что-то очень важное, необходимое.

Летом 1950 года Кирилл Лавров демобилизовался и приехал в Ленинград с надеждой начать новую, совершенно неизведанную, но манящую жизнь. В одном из интервью он вспоминал: «На мой любимый Невский я попал спустя годы, после того, как сошел с поезда на Московском вокзале, после эвакуации и семи лет службы в армии. До этого всю ночь не спал в ожидании встречи с любимым городом, его воздухом. На самом деле у Питера специфический запах: он пахнет морем, водорослями, дымом. Но для того, кто здесь родился, этот воздух самый лучший, и он не может долго без него обходиться — как рыба без воды. С Невского я сразу побежал в коммуналку, где прошло мое детство. В ней было шесть комнат, и соседи все время менялись. Особенно жалко было одну соседку, старенькую учительницу Татьяну Дмитриевну — ее в блокаду убили за карточки. Рядом с домом моего детства стоит церковь Иоанна Богослова. Здесь мои родители втихомолку венчались, а меня тайком крестили. 76 лет спустя, когда храм стали восстанавливать, настоятель пригласил меня и выдал свидетельство о крещении — спустя почти век…»