Кирилл Лавров

Юрий с Ольгой расстались, когда их сыну было пять лет. «Они поступили как-то мудро, — писал Кирилл Юрьевич в воспоминаниях об отце, — и главным образом это была заслуга мамы, что я всегда знал — у меня есть отец; он у нас бывал, он меня навещал, о нем всегда говорили в семье в очень благожелательных тонах, и для меня он был фигурой достаточно авторитетной. Однако встречи наши были нечастыми. Отец много ездил».

Наталья Александровна Латышева рассказывала мне, что Юрий Сергеевич на протяжении многих лет переписывался с бабушкой, матерью Ольги Ивановны, но письма эти, к сожалению, не сохранились…

Маленький Кирилл остался в Ленинграде с мамой и бабушкой. Бабушка, Ольга Леонидовна, после революции освоила профессию машинистки и одно время работала секретаршей у А. И. Куприна, но, как рассказывал Кирилл Юрьевич, «вынуждена была уйти, потому что Куприн, по ее словам, начал к ней приставать, а ее шокировали его грязные ногти». Так что с появлением внука у бабушки появилось множество новых забот, поскольку мальчик рос очень активным и энергичным — часто пропадал со сверстниками во дворе, очень любил забираться в кладовку огромной коммунальной квартиры, где скопилось немало вещей из «прежней жизни», в том числе и из театрального прошлого родителей: Кирилл Юрьевич с улыбкой вспоминал бутафорские предметы, которые чрезвычайно интересовали его, например, тарелочка и куриная ножка из папье-маше. Поскольку в раннем детстве Лаврова окружала театральная атмосфера, он невольно впитал ее, детское воображение немедленно находило достойное применение бутафории и игры становились особенно увлекательными.

Когда началась война, по воспоминаниям Кирилла Лаврова, «маму назначили заведующей интернатом эвакуированных детей из актерской среды. Заодно с этими детьми мама забрала меня, мою младшую сестру Наташу, позднее к нам присоединилась бабушка. Оказались мы в Кировской области, поселок Сорвижи. Деревня стоит на высоком берегу Вятки, с замечательной белой церковью с колоколенкой. Во время войны мы прожили там год.

В Кировской области мог бы пойти в местную школу, но повторилась отцовская ситуация. Мне как единственному мужчине нужно было кормить семью. Профессии никакой. Работал грузчиком в „Заготзерне“. Потом предложили место в инкубаторе. Жрать было нечего, продуктов никаких, но инкубатор существовал. Чтобы он работал, надо было ездить по окрестным деревням и заключать договора на поставку яиц. Дали лошаденку, сани-розвальни, и я поехал. Это было ужасно: меня гнали, травили собаками — какие там яйца?

Через год переехали в Новосибирск, сняли комнату на улице Романова, рядом с городским садом имени Сталина. Мама пошла работать в филармонию чтицей. А я стал думать, куда деваться».

Как поразительно «срифмовались» судьбы отца и сына — Юрий Сергеевич остался после отъезда отца в эмиграцию единственным мужчиной с тремя женщинами на руках, перепробовал массу занятий, включая изготовление гробов, и семья выжила. Кирилл Юрьевич примерно в том же возрасте оказался ответственным за трех женщин и тоже помог своим близким худо-бедно выжить в труднейших условиях. Может быть, близость отца и сына, которая, несомненно, существовала на протяжении всей жизни и «питала» каждого из них, обусловлена была хотя бы отчасти и этим — схожестью судеб в ранней юности, которая сформировала характеры Лаврова-старшего и Лаврова-младшего, настоящих мужчин, твердо осознающих чувство долга и чувство ответственности?.. А еще конечно же обусловлена она была и тем, что между отцом и сыном разница была всего в двадцать лет; они очень любили друг друга, Юрий Сергеевич и Кирилл Юрьевич, и их отношения всегда были товарищескими, дружескими.

И эта «рифмовка» судеб продолжилась — в 1950 году, когда для Кирилла Лаврова существовал уже единый Бог — театр, а Георгий Александрович Товстоногов, руководивший Театром Ленинского комсомола, не имел ни времени, ни желания встречаться с молодым непрофессионалом, рвущимся на подмостки, в Ленинграде гастролировал Киевский театр им. Леси Украинки. Невзирая на протест отца, считавшего, что сыну не стоит идти в артисты, что он должен оставаться военным — ведь это истинно мужская профессия, — Кирилл Лавров обратился к Константину Павловичу Хохлову, почти так же, как в свое время Юрий Сергеевич Лавров. Вряд ли он произнес слова из того давнего отцовского письма, но смысл разговора был примерно таким же: «Милый дедушка, Константин Павлович, сделай милостыню, возьми меня отсюда…» Так он оказался в Киеве, где проработал пять лет на одной сцене с отцом, одним из самых ярких артистов известной всей стране театральной труппы…

Наталья Александровна Латышева рассказывает: «Кирилл приехал в Ленинград в мае, когда театров фактически уже на месте не было. Пошел к Макарьеву, их беседа известна, но Макарьев сказал, что даже при лучшем раскладе он закончит учебу в 29 лет, а это слишком поздно для того, чтобы начинать карьеру в театре. И тогда Кирилл отправился в Театр им. Леси Украинки. Он пошел к Хохлову, с которым познакомился, когда приезжал к отцу. Мама знала, что он идет туда показываться, а отец ничего не знал и был неприятно удивлен.

Когда Хохлов Кирилла взял, мы с мамой поехали посмотреть, как он там устроится. Юрий Сергеевич оставил ключи от комнаты, он уезжал каждый год в Железноводск. И мы какое-то время прожили там, театр был в отпуске, потом переехали, сняли комнату. Потом Кирилл все время писал, присылал фотографии, мама ездила на свадьбу и тогда смогла посмотреть некоторые из его ролей. В один день они поженились — Юрий Сергеевич и Ольга Васильевна Смирнова и Кирилл с Валей Николаевой. Летом Кирилл с Валей приехали в Ленинград, снимали комнату в Пушкине, бегали по театрам…»

Но это все было позже, а пока, в первый киевский сезон, отец и сын зажили вместе. К тому времени Юрий Сергеевич разошелся со своей уже другой женой, оставив ей квартиру, и вместе с сыном поселился в маленькой комнатке прямо в театре, в бывшей гримерной. Кирилл Юрьевич вспоминал: «Я отца очень любил. Он мне нравился как актер. Отдельные роли у него были очень интересные. Наверное, на него большое влияние оказал Мейерхольд. Отец всегда уделял особое внимание внешнему рисунку роли, любил гримироваться, находить какие-то приметы персонажей, они получались у него яркими. Иногда наигрывал, как шакал, а когда попадал в роль, то это было превосходно. Как он играл Рощина в „Хождении по мукам“! Он блестяще знал предреволюционную эпоху: не потому, что видел ее сам — видел, конечно, но, кроме того, много читал».

А вот что пишет известный артист Олег Комаров, тоже служивший в Театре им. Леси Украинки: «Я помню октябрь 1976 года, когда отмечался 50-летний юбилей нашего театра. На сцене скамьи, поставленные амфитеатром, и каждый последующий ряд возвышается над предыдущим. На скамьях сидит вся труппа… И вот… Раздается звон колоколов. На сцену выходит Юрий Сергеевич Лавров в элегантном костюме, изящно облегающем его стройную фигуру. Цвет костюма иссиня-черный, белоснежный, накрахмаленный воротничок рубашки. Все это с серебром волос и желтизною лица создавало впечатление нереальности, точнее впечатление о человеке вне реальности сегодняшнего дня. Это пришла другая эпоха, другой духовный мир, и звон колоколов только подчеркивал это впечатление.

— Весеннее небо, темно-синее, как в детстве, — начинает Юрий Сергеевич завораживать зал ароматным, как прекрасные стихи, удивительно емким текстом монолога Рощина из инсценировки Алексея Толстого „Хождение по мукам“… — На стуле у деревянной кроватки лежит новая сатинетовая рубашка — голубая в горошину. От нее пахнет воскресеньем. Из коридора слышен голос матери: „Вадим, ты скоро?“ И этот милый покойный голос раздается по всей моей жизни благополучием и счастьем. Она целует меня, вынимает из своих волос гребень и причесывает мне голову. „Ну вот, теперь хорошо, поедем“. Тройка мчится, вот и широкая улица села, белая ограда церкви. Зеленый луг, мелко распустившиеся березки, под ними покосившиеся кресты, холмики. Моя родина… Ничего этого больше нет, не повторится. Мальчик в сатинетовой рубашке стал убийцей…