Кирилл Лавров

Единственный способ зашиты своего собственного достоинства, и театра, и лично каждого из нас — это упорно делать свое дело. Недаром же сказано: „Хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспоривай глупца“. Правильно! Они были умницы — великие. Выбрал свое дело и тащи его, как лошадь воз… У нас уже составлен репертуар до 2004 года. Безумно не хватает русской современной пьесы, зато все время поступают предложения поставить что-нибудь из современной западной драматургии. Не всегда это высокий уровень, но всегда без пошлости, не потакающий низменным вкусам. А наши пьесы, которые приносят, к сожалению, чаще всего графомания.

К тому же нет нашей Дины Морисовны Шварц, бессменного завлита БДТ, открывшей множество знаменитых теперь имен российских драматургов, я очень остро чувствую ее отсутствие. Дина — это не сравнимый ни с кем человек, хотя у нее в последнее время не было тех сил, той энергии, которые были раньше. Все-таки само ее присутствие, ее точка зрения, ее глаз были для меня чрезвычайно важны. Сейчас такого человека не стало. Я раздаю пьесы режиссерам, членам художественного совета… Вот так и живем.

Меня уже неоднократно упрекали: „Лавров в очередной раз заявил о своем предстоящем уходе“, — как будто я кокетничаю, держусь за этот стул и только обещаю, что скоро уйду Мне иногда кажется, что у наших критических барышень одна задача — поскорее вытолкнуть меня из театра своими публикациями. А я и не сопротивляюсь. Но для меня это вопрос судьбоносный: ведь я прослужил в этом театре без малого 50 лет и, может быть, больше других заинтересован в том, чтобы появился достойный преемник Товстоногова! Главное, чтобы он обладал всеми качествами Товстоногова — не только великого режиссера, мастера, но и администратора, строителя, хозяина.

— Если вас что-то привязало к этому стулу, то это те нравственные ценности, которые в театре создавались и оберегались. Кому же, как не вам, это оберегать?

— Я делаю это как могу. Но все равно это не может длиться вечно. И я чувствую приближение возрастного рубежа, когда дальше тянуть уже нельзя. И оттого, что я объективно и без всякого надрыва оцениваю все эти жизненные процессы, я понимаю, что времени остается все меньше и меньше, а надо успеть много. Как бывает, когда зажимают в углу и надо быстро решать, вместо того чтобы спокойно подумать, спокойно взвесить. А тут — цейтнот, начинаешь двигать пешки в каких-то судорогах. Но тем не менее я смотрю достаточно оптимистично в будущее. Мы уже наметили нашу основную линию на несколько лет. Наверняка будут приходить новые люди и пробовать свои силы в театре».

Я так подробно процитировала это интервью, потому что, мне кажется, в нем раскрываются чрезвычайно важные вещи — не только тщательно выверенная позиция Кирилла Юрьевича Лаврова в качестве художественного руководителя театра, но и его настроение, и его огорчение петербургской театральной критикой, и его желание сказать добрые слова о каждом из режиссеров, работающих в Большом драматическом. И его обостренное чувство ответственности. И его чувство собственного достоинства. И — тот вакуум, в котором он ощущал себя…

При том, что он был окружен любящими и благодарными коллегами в театре, при обширном общении вне театра, при всеобщем уважении и преклонении — он был катастрофически одинок. Парадокс? Да, вот такой парадокс… В каждом интервью Лаврова последних лет звучит эта пронзительная нота одиночества, умножаемая чувством ответственности, боли от непонимания, страстным желанием не просто удержать на плаву свой театр, а продолжить его славу, его гордость. «Критические барышни» могли сколько угодно бросать свои камешки, с умным видом рассуждая о том, что и театр стал уже не тот, и артисты состарились и перестали быть теми, какими были, но он провел в этих стенах пять десятилетий и знал истинную цену каждому из служивших здесь. Он просто не мог слышать ничего неуважительного об этом доме, о его святых стенах, и не понять его нельзя.

Тем более что лучше многих Кирилл Юрьевич осознавал, что театр вообще переживает совершенно иные времена, что наступила другая эпоха — мы можем радоваться ей или осуждать ее, но она пришла. Не случайно же говорил он о том, что убежден: Георгий Александрович Товстоногов вряд ли смог бы работать в театре сегодня.

Наверное, молодым читателям и зрителям сложно понять, чем был Большой драматический театр товстоноговской эпохи — остается лишь принять на веру чьи-то воспоминания, а это всегда довольно трудно. Но не могу удержаться от соблазна привести обширную и удивительно точную, эмоционально сильную цитату из книги Сергея Юрского «Игра в жизнь». Юрский был принят в труппу Большого драматического ровно через два года после прихода туда Кирилла Лаврова и застал те великие времена, которые запечатлены сегодня лишь в воспоминаниях. А воспоминаниям Сергея Юрьевича Юрского нельзя не доверять.

«…В определенном смысле это была целая страна — с очень маленькой территорией, но с колоссальным влиянием. Население страны тоже было невелико — здесь не было масс, счет велся поголовно. Поштучно… Строжайший отбор, „штучность“ касалась в БДТ не только актеров. Товстоногов тщательно, пристально вглядываясь, подбирал техников, помощников, администраторов, руководителей служб театра… По единодушному мнению знатоков, это была одна из лучших, если не лучшая труппа Европы. Театр жесток, в нем нет равенства. В труппе были патриции, но был и плебс — простые люди для исполнения простых функций. И не всегда справедливым было это деление. И были драмы жизни. Были и трагедии. Но труппа БДТ как единство, как могучий организм, способный решить любую задачу, — труппа в целом была великолепна. В труппе состояло от шестидесяти до девяноста или даже ста актеров в разные времена. Активно использовались в репертуаре тридцать-сорок. Была конкуренция. Было и то, что называют закулисными интригами, но в гораздо меньшей степени, чем в других театрах. У нас была монархия, и перед решением монарха все были равны… Я знаю немало театров, где в парткоме, в профкоме концентрировалась оппозиция главному режиссеру. Там оседали амбициозные и чаще всего не слишком одаренные люди. Сила Гоги была в том, что неодаренные театром просто отторгались, а амбиции он умел подавлять. Позднее, когда давление власти усилилось, в высоких партийных инстанциях театр уже могли представлять такие всесоюзные любимцы, как Кирилл Лавров и Владислав Стржельчик. Депутатом Верховного Совета стала Людмила Макарова. Всей душой они были преданы своему театру и свято верили Товстоногову. И самое главное — прежде всего они были первоклассными актерами…

Итак, мы жили в большой строгой стране СССР и еще в маленькой, строгой и интересной стране — БДТ. Если театральные государства сравнить с реальными маленькими странами, то аналогия будет полной… Сейчас (я пишу это уже в XXI веке) в театре время прилива. Вода высокая и мутная. Повсюду появляются новые маленькие государства и — параллельно — новые театры, похожие на них. Масса самозванцев — театры имени великих людей и имени собственных руководителей. Жуть берет, и голова кружится… БДТ был театром типа Ватикан. Огромное влияние вовне и твердая иерархия внутри. Отборные проверенные кадры. Размах и качество во всех областях деятельности. Возможны отдельные срывы, конфликты, недовольство, даже интриги, но это сравнительно мелочи, пустяки. Все покрывает, искупляет и поправляет безоговорочный авторитет и святость Папы. Нашим Папой — признанным и любимым — был Георгий Александрович Товстоногов».

Согласитесь, слова Сергея Юрского звучат как гимн — гимн счастливейшим временам расцвета БДТ. И для него, и для Кирилла Лаврова, и еще для очень и очень многих — им было особенно тяжело переживать эпоху перемен, то самое время «воды высокой и мутной», в котором мы существует уже почти два десятилетия. И уровень воды не опускается, и муть не рассеивается… Поэтому особенно трудно давалось Кириллу Лаврову руководство театром именно в это время — и не просто каким-то театром, а прославленным и действительно великим БДТ, который принял имя своего выдающегося Мастера.