Кирилл Лавров

Кто мог подумать тогда, что слишком мало времени остается Товстоногову, что через год он выпустит последний свой спектакль? Никто! Несмотря на болезнь Георгия Александровича, несмотря на стремительно изменявшиеся времена, несмотря на многое, казалось, что Большой драматический, возглавляемый Товстоноговым, — это некая константа и она неизменна и не подвержена никаким разрушительным ветрам. И тем не менее…

Исполнилось тридцать лет со дня прихода Георгия Александровича в Большой драматический. Праздновали торжественно, но и как-то особенно тепло, весело. Много шутили, много смеялись, совершенно не задумываясь о близком и далеком будущем — наверное, это был один из немногих вечеров, когда Товстоногов просто отдался моменту и радовался, и печалился вместе со всеми, вспоминая плавное, а порой и бурное течение этих трех десятилетий, вспоминая ушедших артистов.

На год больше проработал на этой сцене и Кирилл Юрьевич Лавров. Многое вспомнилось и ему в этот праздничный вечер и, наверное, он припомнил тот давний разговор, когда молодой артист пришел в кабинет к главному режиссеру с заявлением об уходе из театра, и мысленно поблагодарил Георгия Александровича. Они проработали рядом, в неразрывной связи и глубоком понимании друг друга, в разделенности своих пристрастий и устремлений целых три десятилетия, и неважно, что годы и болезни часто мешают работе — главное, что работать хочется. Только так. Вместе.

С этим внутренним наполнением делался последний их спектакль — «На дне» М. Горького, о котором очень точно написала Елена Горфункель: «Полагая, что „На дне“ — главное произведение Горького, Товстоногов поставил его как главное свое произведение. Свобода последнего высказывания вернула мастера к аксиоме, с которой он и его современники всегда жили: „Существует только человек, все остальное дело его рук и его мозга“».

Кирилл Лавров сыграл в этом спектакле роль владельца ночлежки Костылева, фигуру страшную, глумливую, подлую, человека, который изо всех сил рвется в хозяева жизни и готов растоптать каждого, кто встанет на его пути, кто помешает ему достигнуть заветной цели. Он был отвратителен и одновременно жалок, Мишка Костылев, выслеживающий свою жену, бегающую к Ваське Пеплу, старающийся ежеминутно всех унизить, раздавить, поглумиться над каждым из обитателей ночлежки.

Он с трудом спускался по ступенькам, которые вели «на дно» (художник Эдуард Кочергин придумал сжатое, сгущенное сценическое пространство, в центре которого медленно вращался вокруг своей оси серый куб без окон и дверей, и тринадцать ступенек, что вели в эту «преисподнюю»), усаживался на колченогую табуретку и требовал не внимания, не любви к себе, а лишь страха — что выгонит из ночлежки на улицу, если не угодишь ему, Михаилу Костылеву. Его пронзительный взгляд ничего не упускал, следил за каждым и, казалось, даже читал мысли окружающих.

В своей рецензии на спектакль, опубликованной в журнале «Театральная жизнь», критик Борис Тулинцев писал: «Чтобы оценить масштаб скопившейся на этом дне злобы, достаточно увидеть, с каким злорадством хозяин ночлежки Костылев, едва появившись на сцене, пытается измерить пространство, занятое Клещом. Как он, изогнувшись, заложив руки со сжатыми кулаками за спину, в несколько прыжков „возвращает“ себе это пространство, которое ведь ему принадлежит — как неверная жена Василиса, как купленные накануне украденные часы. В спектакле у каждого персонажа своя тема, вроде „мелодии“, и высохший, согнутый от алчбы Костылев недаром норовит вцепиться в пространство: он в нем самый немощный, но и самый сладострастный. Лавров играет бессилие сладострастника, ту обреченность, которая боится или неспособна себя осознать, хотя для окружающих очевидна. Поэтому его походка, голос, вся повадка немедленно вызывают смех в зале. Разве не смешон Костылев, который рядом с Иудушкой-кровопийцей — сущий пигмей? И особенно он забавен, когда говорит все-таки о лампадке, о жертве в воздаяние грехов, своих и Клеща. Костылев затем и пришел на сцену, чтобы все увидали, услыхали: единственная возможная нынче вера, что от веры осталось, — это злобная умиленность, елейная усмешка сладострастника. И можно ли сегодня без смеха (хотя и без содрогания!) услышать исторгнутый из впалой груди этого паука вопль Достоевского: „А я вас всех люблю… Братия вы моя несчастная, никудышная, пропащая…“ Какова вера — такова и любовь и таков уж, извините, сегодняшний Достоевский, которого мы услыхали в глумливом исполнении Костылева».

Для Товстоногова эта роль была чрезвычайно важна — в образе Костылева виделась режиссеру подлинная сила того, кто рвется в хозяева жизни. Кирилл Лавров сыграл непривычную для себя роль ханжи, сластолюбца, волка в овечьей шкуре, в глубине души осознающего, что никогда не подняться ему на заветные ступени жизни: словно сама судьба неумолимо толкала его сюда, на дно, не позволяя преодолеть тринадцать ступенек. И смерть находит его именно здесь, в преисподней, а не в уютной семейной постели, как подобало бы Костылеву…

В последнем своем спектакле Георгий Александрович Товстоногов исследовал не только дно жизни (хотя это становилось все более и более модным в театре, благо действительность давала для этого богатейший материал!), но в первую очередь дно человеческой души, когда ко всем ответам на вопросы необходимо прийти самому, без внешней помощи, подсказок, поддержек. Только самому.

В спектакле «На дне» Георгий Александрович Товстоногов собрал всех звезд своей труппы: Алису Фрейндлих (Настя), Владислава Стржельчика (Актер), Олега Басилашвили (Барон), Евгения Лебедева (Лука), Кирилла Лаврова (Костылев), Светлану Крючкову (Василиса), Валерия Ивченко (Сатин), Всеволода Кузнецова (Бубнов), Эмму Попову (Квашня), Юрия Демича (Васька Пепел)… Словно напоследок хотел поработать со всеми вместе, явив зрителю очередной раз мощь своей уникальной труппы.

Премьера спектакля состоялась 12 октября 1987 года. Мне посчастливилось быть на ней, и вряд ли когда-нибудь смогу я забыть то удивительное ощущение свежести, незатертости, что покоряло в знакомой со школьных лет пьесе М. Горького. Казалось, что этот текст написан только что и впервые звучит с театральных подмостков, настолько непривычно воспринимались слова Сатина, Луки, Актера, давным-давно уже «вошедшие в пословицы и поговорки», а главное — в лозунги…

В одном из послепремьерных интервью Товстоногова его собеседник-корреспондент дал свое толкование концепции спектакля: в нем «звучит тема ответственности за судьбы мира и фатальности, предопределенности конца мира, ежели человек не одумается, если он что-то не изменит в этом мире».

«Это и есть точка зрения, которая сегодня театром угадана», — ответил Георгий Александрович Товстоногов.

Сегодня становится очевидно, что это было завещание Мастера, его предупреждение нам, его взгляд на стремительно меняющийся вокруг нас мир, в котором надо жить по-другому, уже совершенно по-другому — одумавшись, поняв, что надо что-то коренным образом менять.

Через девятнадцать месяцев Георгия Александровича Товстоногова не стало.

Глава пятая — отступление «ЖИЗНЬ МОЯ, КИНЕМАТОГРАФ…»

Впрочем, почему отступление? Кино составляло очень большую и значительную часть жизни Кирилла Лаврова, так что мы отходим в сторону не от биографии, а лишь от хронологии с той только целью, чтобы не останавливаться подробно на каждой из его киноработ, которых было великое множество, а попытаться вывести некие общие закономерности.

У замечательного советского поэта Юрия Левитанского, принадлежавшего к тому же поколению, что и Кирилл Лавров, было очень популярное стихотворение, строчки которого стали поистине хрестоматийно известными: