Борис Пастернак

Вначале энтузиазм заглушил голос разума даже у самых рассудительных и дальновидных людей. Из уважения к слову, данному Франции, Сербии и всему цивилизованному миру, все полетели на помощь страдающему населению маленькой страны. Россия казалась несметно богатой, неистощимой в ресурсах и непобедимой. Она сразу же разбила австрийцев, которые воевали на стороне Германии, и это породило вполне, казалось, оправданные надежды на то, что война будет быстрой и не потребует больших человеческих жертв. Однако почти вслед за столь многообещающим дебютом русские понесли такие потери, попытавшись занять Восточную Пруссию, что в Москве начали догадываться: вряд ли все окажется так просто. Вокруг Бориса Пастернака уже слышались шепотки о том, что наша отечественная армия, конечно же, кто спорит, самая мужественная и отважная из всех союзных армий, но ее вместе с тем и хуже всех экипировали, хуже всех снабжают и ею — вполне возможно и такое! — хуже всех командуют. Из битвы в битву неуклонно сокращалось количество солдат: одних убивали на месте, другие вынуждены были отступать. Даже в Польше — плачевное поражение. Падение Лодзи означало для тех, кто еще верил в легкую победу, полное крушение всех иллюзий. Списки погибших и пропавших без вести росли во все ускоряющемся зловещем темпе. В России почти не осталось семей, где не надели бы траур.

Страдая оттого, что не может быть вместе с находящимися в опасности соотечественниками, Борис испытывал и виноватую благодарность к увечью, позволившему ему остаться в стороне от кровавой авантюры, в которую дала втянуть себя Европа Ширилось смертоубийство — и росла уверенность Пастернака в том, что он будет куда полезнее родной стране, пытаясь созидать, а не рьяно стремясь разрушить. Пока за границей шли ожесточенные сражения, он силился жить «по-другому» и продолжал встречаться с писателями, художниками, музыкантами, актрисами, чтобы говорить с ними отнюдь не о безумной жажде убийства, охватившей планету, но о поэзии, живописи, музыке. Это, считал Пастернак, лучшее лекарство против яда насилия и жестокости, от которого потеряло голову три четверти человечества. А его мимолетная влюбленность в хорошенькую пианистку Надежду Синякову оказалась вызвана меньше физической привлекательностью девушки, чем потребностью в равновесии чувств. Он не искал подле Синяковой ни ласк, ни компли ментов, ему была нужна иллюзия душевного покоя, какой он знавал когда-то.

Ему хотелось отвлечься, и он принялся писать прозу — новеллу «Апеллесова черта», навеянную воспоминаниями о поездке в Италию. Работая над текстом своей первой новеллы, он поддался очарованию декадентского романтизма и фантастического символизма, — и это стало его способом отклика на позорную действительность войны. Новелла была послана в «Русскую мысль», где Пастернаку отказали в публикации, — редакции такая проза показалась несвоевременной и бесполезной в дни, когда рвутся снаряды и бряцает оружие, зато перевод «Разбитого кувшина» Клейста напечатал в майском номере межпартийный журнал «Современник». Стало быть, все благополучно? Ан нет — ничего похожего! Прочитав опубликованный текст, Борис обнаружил, что перевод без его ведома был переработан и выправлен. Новичок в ремесле, он мог бы и не обижаться, не придираться к столь непочтительному отношению. «Работа была незрелая, неинтересная. Мне следовало в ноги поклониться журналу за ее помещение. Кроме того, еще больше надлежало мне поблагодарить редакцию за то, что чья-то неведомая рука прошлась по рукописи к ее вя щей красе и пользе. Но чувство правды, скромность, признательность не были в цене среди молодежи левых художественных направлений и считались признаками сентиментальности и кисляйства» [34], — напишет Пастернак много лет спустя. И чуть дальше оценивает свое поведение: вместо благодарности редакции «Современника» он жаловался на нее… Острым пером Борис выразил тогда ответственному за «уродование» своего произведения возмущение его неучтивым поступком. Но руководителем редакции оказался не кто иной, как знаменитый Максим Горький, чья безусловная революционность, опирающаяся на «русский реализм в литературе, как и в политике», была всем известна. Кроме того, выяснилось, что Горький сам и внес вызвавшие негодование и протест переводчика изменения. Пожав плечами, мэтр решил, что не стоит отвечать на смехотворные претензии дебютанта, и на этом «дело закрыли».

Совсем иной была реакция Владимира Маяковского — великого и дорогого сердцу Бориса. Они снова встретились во время долгого пребывания Пастернака в столице, и, если Санкт-Петербург по случаю объявления войны сменил свое чересчур германофильское название на русский аналог — Петроград, то Маяковский, как выяснилось, остался совершенно таким, как прежде. Таким же постоянно возбужденным, взъерошенным, благородным, щедрым и непредсказуемым. Маяковский счел своим долгом ввести молодого собрата по перу в круг своих наиболее влиятельных друзей и даже отрекомендовал его критику Осипу Брику как корифея русской поэзии, идущего к освобождению от любых систем. И тем не менее каковы бы ни были амбиции «корифея», ему прежде всего следовало подумать о том, чем зарабатывать на жизнь. Для того чтобы прокормиться и вместе с тем иметь возможность продолжать записывать все, что приходило в голову, он согласился на предложение отправиться на Урал. «В те же годы, между службою у Филиппов, я ездил на Урал и в Прикамье, — пишет Пастернак все в той же автобиографической повести «Люди и положения». — Одну зиму я прожил во Всеволодо-Вильне, на севере Пермской губернии, в месте, некогда посещенном Чеховым и Левитаном… Другую перезимовал в Тихих Горах на Каме, на химических заводах Ушковых» [35]. Здесь его приспособили для работы в военном столе, а он, удрученный тем, что приходится выполнять канцеляр скую работу, тем не менее воспользовался случаем, чтобы освобождать «целые волости военнообязанных, прикрепленных к заводам и работавших на оборону» [36]. Предчувствовавший полный разгром русской армии на фронтах войны и ожидавший массового протеста молодежи, тех, кого могли еще призвать на подмогу старшим и кто не хотел идти под огонь неприятеля, Борис ничуть не удивился, когда узнал, что началась революция, инициаторами которой стали питерские рабочие.

Существует ли еще правительство? Цела ли еще Россия? Идет ли еще война? Даже не пытаясь получить здесь ответы на эти вопросы, Пастернак едет в Москву. А приехав, не понимает, где находится: Россия ли вокруг? Никаких императорских гербов на фасадах государственных учреждений, никакого предпочтения знатным клиентам в роскошных магазинах… Переменилась не только одежда прохожих — переменились их лица. Бывшие слуги, мгновенно обретя несвойственную им прежде спесь, мерили взглядом бывших хозяев, крадущихся вдоль стен. А воздух между тем был словно наэлектризован, потому что кое-кто из ясновидящих уже предсказывал, что завтра войне конец, и мечтатели, ухватившись за эту идею, решили, что теперь все в порядке и пора бы уже начинать на пустом месте строительство нового мира.

Более осмотрительный и сдержанный, Борис довольствуется наблюдениями за метаморфозами своей родины — униженной, разоренной, но полной надежд.

Сначала он поселился у родителей на Волхонке, но перепады их настроения с преобладанием резко сниженного как реакции на происходящее побудили его бежать из атмосферы, насыщенной ностальгией, злостью и преждевременным увяданием, и он снял в центре Москвы меблированную комнату, затем другую, потом еще одну… Пока он вот так, в зависимости от состояния души, менял квартиры, Россия, в свою очередь, меняла правящие режимы. Принужденный собственными генералами отречься от престола, царь стал не более чем призраком, выселенным вместе с семьей в Царское Село. Совет рабочих и солдатских депутатов диктовал свои условия Временному правительству, которому и в которое никто не верил. Желая убедиться в правильности и необходимости таких серьезных беспорядков, Борис возобновляет отношения с бывшей подру гой Еленой Виноград, увлеченной политикой и пышущей праведным гневом студенткой: она еще числится на Высших женских курсах, но, как показалось Пастернаку, все больше и больше попадает под влияние своего брата Валериана — вот уж кто истинный Робеспьер! Впрочем, Робеспьер местного масштаба: Валериан участвовал в революционном движении только на пространстве Саратовского земства. Событий было так много, и все так быстро менялось, что в представлениях Бориса каждый день добавлял новых, противоречащих одно другому обещаний и угроз. Решение Временного правительства продолжать войну до победного конца чего бы это ни стоило только укрепляло позиции тех, кто, наоборот, требовал мира немедленно и любой ценой.

34

Пастернак Б.Люди и положения. ПСС. T. III. С. 330.

35

ПСС. Т. III. С. 328.

36

Там же.