И поджег этот дом

Он медленно выпрямился на стуле; им владели противоречивые чувства. По его словам, он был потрясен, но не удивлен, если такое сочетание возможно. До этого он почти не сомневался, кто преступник. И думал не на Касса. Но когда девушка прошептала его имя, Луиджи подумал, что, вероятно, она сказала правду.

Склонясь над умирающей, он вспомнил прогулки в долине – Кассу не удалось их скрыть. Прогуливались под руку, американец и бедная крестьянская девушка, – сохранить это в тайне было так же трудно, как поездки на «кадиллаке» в Неаполь. Луиджи мягко повторил Франческе: «Chi? [345]Скажи еще раз. Кто это с тобой сделал?» Девушка пыталась ответить. Только не Касс, Касс не мог, но… что, если это он? Пограничное состояние психики (притом американец), а если добавить сюда невыносимое угнетение… и любовь, наконец… тут может случиться что угодно.

–  Кто, Франческа?

На этот раз она не смогла ответить.

В дверь постучали, на пороге появилась смятенная жена аптекаря и сказала, что пришел Паринелло и желает с ним говорить. Он оставил Франческу и вышел в благоухавший розами сад, где его дожидался начальник. Шел десятый час. Паринелло был вне себя; мокрый от пота, он все время шлепал перчаткой по толстой ляжке.

– Она заговорила? – спросил сержант. – Она что-нибудь сказала? – Вид у него был важный, но чувствовалось, что он прямо трепещет от возбуждения.

– Она ничего не сказала, сержант.

– Она должна заговорить. Должназаговорить.

Луиджи почуял неладное:

– Что-то вскрылось, сержант?

– Флагг. Американец из Палаццо д'Аффитто. У которого работала девушка. Найден мертвым. У подножия скалы под виллой Кардасси. Вместо головы кровавая каша.

У Луиджи онемели кончики пальцев.

– Так, значит, это… – Губы не повиновались ему. – Это…

– Я сообщил в Салерно. Тут, без сомнения, doppio delitto. [346]Капитан Ди Бартоло с нарядом уже в дороге. Теперь вы должны…

–  Двойноеубийство? Но девушка не умерла.

– Да, я сказал, двойное убийство! – Он проницательно сощурил глаз и выдержал паузу. Целый разворот в «Маттино». И Луиджи, словно во сне, увидел, как толстый сержант переваливается на каком-то районном полицейском параде, выпятив жирную грудь, чтобы к ней пришпилили знак отличия. – У девки был любовник. Какой-то пьянчуга из тех, что в кафе, выводил ее на травку. А кусочек лакомый, уступать его жалко. А потом ее начал… этот американец, у которого она работала. Она запуталась. Сказала первому любовнику, или он сам узнал. И взбесился. Флаггу приходилось уводить ее из дворца, от блондинки подальше. И вот вчера ночью он увел ее на тропинку в долине. Но не учел бешеного любовника. Дружок выследил их и застал за этим делом. Сперва убил девку, потом погнался за Флаггом и загнал его к вилле. Сбросил его через парапет. Ты бы видел его голову – кровавая каша.

«Для того, – подумал Луиджи, – для того я пошел в полицию, чтобы слушать человека, который в двух метрах от смерти извергает такие помои». Вокруг гудели пчелы, висел тяжелый, сладкий запах роз. Желание ударить, уничтожить эту морду стало почти нестерпимым.

– Говоришь, молчит? – спросил Паринелло.

– Молчит, сержант.

– Ладно, следи за ней. Если что-нибудь скажет, сообщи мне. Я буду в отделении. Кто-то из этих пьянчуг. По-видимому, крупный мужчина – крупный, мускулистый. Если бы только мне удалось до приезда Ди Бартоло установить имя этого человека, я бы… – Он замолк, скорчил недовольную гримасу, словно спохватившись, что выдал себя. – Давай-ка…

Луиджи, не дослушав приказа, круто повернулся и зашагал к дому, тихо вошел в спальню и возобновил свое дежурство возле Франчески. Девушка опять лежала в глубоком беспамятстве, белая как мел и настолько неподвижная, что показалась ему мертвой. Но если не сознание, то жизнь еще теплилась в ней, и Луиджи наблюдал за этой жизнью, не смея дышать. Часов в десять вернулся доктор вдвоем с сероглазым удрученным священником, которого Луиджи видел в первый раз. Они установили над кроватью новую бутылку с плазмой. Врач – а может, наоборот, священник – сказал, что пришлет сиделку. Священник вторично отпустил ей грехи, и они отправились дальше – теперь в Амальфи, сказал доктор, – опять за кровью. Жара усиливалась, Луиджи снял ремень, патронташ и китель. Сон Франчески стал больше похож на сон, лицо чуть порозовело, но веки по-прежнему были меловые и неподвижные, как у покойницы, дышала она еле-еле и не издавала ни звука.

Луиджи смотрел на девушку. Никогда в жизни он не задумывался о крестьянах, не интересовался ими, не испытывал к ним ни презрения, ни жалости, ни сочувствия – ничего, а просто принимал их, как принимают затянувшуюся непогоду, или постоянную головную боль, или домашнюю собаку, настолько старую и уродливую, что и кормить ее не хочется, но и убить или выгнать нельзя. Родители у него были далеко не богатые, но и не нищие, и из этого очень обыкновенного быта, который окружал его в Салерно, он вынес так же мало интереса и сочувствия к беспросветной, злой, отчаянной бедности, как и желания стать чрезмерно богатым. Отец, учитель, хотел сделать из него адвоката, но началась война и поломала все планы; он поступил в полицию, и жизнь стянулась в серую дорожку разочарования, по которой он плелся без цели, полуобразованный, всегда готовый принять взятку, ничего не чувствуя и на словах защищая политический ярлык, которого в глубине души стыдился. Он старался выполнять свою работу хорошо, но в чем была его работа? В чем? Он понимал, что в этой стране у человека мало шансов «стать»: кто ты есть, тот и есть, и все тут. Но сейчас он поглядел на Франческу и увидел не оскотинившееся, изглоданное жизнью и раздавленное судьбой лицо, существовавшее в его представлении с детства, а лицо, которое даже при смерти было необычайно красивым, и у него заболело сердце. Он встречал эту девушку – но ни разу не посмотрел на нее как следует. И сейчас с изумлением подумал, что впервые смотрит прямов крестьянское лицо. Felice. Счастливые. Сколько раз ему так говорили о крестьянах. Бедные, но вот уж счастливые. У них есть музыка. И любовь. Глядя на Франческу, он понял, что это неправда. Никакой музыки, и очень мало любви. Она как будто очнулась и даже хотела заговорить; он наклонился к ней, прислушался. Она была прекрасна. Но с губ ее слетела только тень слова. Девушка опять впала в забытье. Он смотрел на нее в глубоком горе. Впервые за много лет он понял человеческую беду – словно вышел из темноты на свет. Он подумал о Кассе со скорбью: какой демон должен был вселиться в него, чтобы он напал на эту девушку?

В ту минуту он не сомневался, что это Касс. Никакой не местный пьяница; Касс – обманутый любовник, дважды убийца, которого искал Паринелло. Это ужасно, невыносимо, но это так. Зачем же дальше мучить девушку? Ступай, найди американца в грязном хаки и в очках, за которыми стынут глаза обреченного. Это будет нетрудно, если он сам не решил последовать за убитыми…

Но вот бесшумно и сурово в комнату вошла сиделка в белом, монахиня с лошадиным лицом, и, даже не кивнув ему, стала между ним и Франческой, и, когда перед лицом у него возник согнутый, в крахмальных складках, зад и он отодвинулся со стулом, что-то вдруг высветилось в уме, словно порыв ветра распахнул ставни и впустил солнце. Это не могбыть Касс. А если не Касс, значит, тот, на кого он подумал сначала… Он долго размышлял об этом, а сиделка молча хлопотала над девушкой; потом он увидел, что Франческа широко открытыми глазами смотрит в пустоту. Он попросил монахиню выйти. Она бросила на него сердитый взгляд и отказалась. Он раздраженно повторил просьбу и, уже обмирая от волнения, придвинул стул к кровати. Сиделка опять отказалась. Он опять попросил ее выйти. Она отказалась.

– Vadavia! Via! [347]– зарычал он. – Вон отсюда, черт бы вас взял! – И она испуганно вылетела в вихре складок.

345

Кто?

346

Двойное преступление.

347

Уходите! Вон!