Сильвия

Накануне свадьбы ван Тьювер давал прощальный обед своим холостым друзьям. Перед обедом он заехал к ней на несколько минут. Их оставили вдвоем. И во внезапном порыве страсти он обнял ее. Она сделала над собою усилие и не вырвалась из его объятий. Но когда он стал ее целовать и она почувствовала на своем лице его горячее дыхание, то похолодела от ужаса, вскрикнула и оттолкнула его от себя.

– Все еще нельзя? – прошептал он, глядя на нее лихорадочно блестевшими глазами.

– О, как вам не стыдно! – воскликнула она.

– Пора же, наконец, привыкнуть ко мне! Сильвия, поймите же, я не могу дольше, – заговорил он вне себя от волнения. – Вы не понимаете, как мучаете меня. Я безумно люблю вас и ни малейшей ласки, – ничего, ничего! Я даже сказать не смею, как я люблю вас!

Страсть, звучавшая в его голосе, внушала ей отвращение и в то же время жалость к нему. Ей стыдно стало ее обращения с ним.

– Что же я могу сделать? – заговорила она. – Бог мне свидетель, я ничего не могу. Я даже спрашиваю себя, имею ли я право выходить за вас…

– Мне думается, теперь уже несколько поздно поднимать этот вопрос, – ответил он.

– Я знаю, знаю. Я могу только сказать в свое оправдание, что не ведала, не понимала, как это тяжело. И я должна вам сказать, что убедилась теперь, – я не должна выходить за вас, и вы не можете жениться на мне. Но если вы все-таки решаетесь, зная, что я не люблю и не могу любить вас, то ответственность будет лежать только на вас.

– И вы полагаете, что это очень благородно с вашей стороны? – сказал он, и необычные суровые нотки прозвучали в его голосе.

Он полагал, что заденет ее этим замечанием. Но она сознавала, что заслужила упрек, и взволнованно, не рассуждая, воскликнула:

– Вы сердитесь! Это ужасно!

– Но, Сильвия, согласитесь, что это не может не оскорблять меня.

– Я говорила вам, что это не в моей власти. Я говорила вам в самом начале, что я другой быть не могу и что вы не должны требовать от меня больше того, что я могу дать вам. Я говорила вам много раз, что я любила другого… и все еще люблю его…

Она замолкла. Лицо ван Тьювера исказилось от муки, глаза испуганно расширились. Он, видимо, боролся с собой и наконец заговорил тихим, дрожащим голосом:

– Простите меня, Сильвия! Я знаю, я верю, что вы делаете все, что в ваших силах! Я буду терпеливо ждать. Но будьте и вы снисходительны ко мне.

Она стояла перед ним с опущенной головой. Ей стыдно было своих слов. И ей все же казалось, что она должна была ему их сказать.

– Я хотела быть вполне искренна с вами, – произнесла она прерывающимся шепотом. – Я не хочу ни мучить, ни огорчать вас, но я не властна над своими чувствами и считала долгом сказать вам правду. Я не понимаю, как вы можете решиться… Мне кажется, что вам должна пугать даже одна мысль о женитьбе на мне…

В ответ он взял ее руки в свои и воскликнул:

– Я попробую счастья! Я люблю вас и успокоюсь, лишь когда вы меня полюбите.

8

Повесть эту я восстановила по воспоминаниям Сильвии и Франка Ширли. Мне остается еще сказать несколько слов о том, как скрестились наши пути…

Я, Мэри Аббот, сорокалетняя фермерша из штата Манитоба, – не совсем невежественная женщина. Я страстно любила книги, училась и росла вместе с моими детьми. Когда-то в городе я набрела на библиотечный клад и стала читать с жадностью, которую утолить не могла и, как земля влагу, впитывала в себя новые идеи. Но одно дело прочесть и даже усвоить теорию социализма и сказать себе: «Я далека теперь от буржуазных идеалов». И другое дело – приехать из глухой деревни в столицу, где вас сразу поражают и ослепляют чудеса новой Ниневии. [1]

И, конечно, в первый же день приезда в Нью-Йорк я забыла о том, что ношу в себе сокровище новых идей. Я останавливалась в немом восторге перед модными и ювелирными магазинами, перед внушительными общественными зданиями, редакциями газет, откуда несся гул исполинских ротационных машин. Бегала по музеям, театрам и паркам, ходила смотреть Бруклинский мост, статую Свободы, могилу генерала Гранта, дворцы железных и угольных королей, старинный особняк ван Тьюверов, в котором вырос молодой миллионер, и наконец отель «Палас», где остановилась Сильвия Кассельмен.

Я, как и все, с увлечением следила за перипетиями ее романа и знала о приготовлениях к предстоящей свадьбе, вероятно, больше, чем сама невеста. Я читала все газеты, утренние и вечерние. Читала описания подвенечного платья Сильвии Кассельмен, ее приданого и драгоценных подарков, охранявшихся тайными агентами. В пансионе, где я жила, долго обсуждалась возможность увидеть свадебный кортеж, говорили, что без пропускного билета не только в церковь, но и к отелю не попасть. Я сказала, что проберусь и без билета, и мне ответили, что нью-йоркские полицейские скоро умерят мой пыл и отвагу.

Венчание было назначено в двенадцать часов, но уже в девять часов утра все улицы, прилегавшие к отелю и церкви, были запружены народом. Я с двумя биноклями в моем ридикюле примостилась на ступеньках одного дома и тотчас разговорилась с соседями, волновавшимися не менее меня. Мы говорили о семье ван Тьювера, о невесте, о подарках, о костюмах – было о чем говорить!

Около десяти часов полиция начала разгонять публику. Пошли протесты, недовольные восклицания, властные окрики полицейских: «Нельзя! Нельзя! Без билетов никого не велено пропускать!» Людской поток уносил меня все дальше и дальше от церкви, и мной овладело уже отчаяние, как вдруг я услыхала за собою:

– У нас есть билеты. Пропустите! Пропустите, пожалуйста!

Я увидела над своей головой поднятые руки с белыми карточками, и меня внезапно осенила мысль… Я быстро вынула из ридикюля карточку модного магазина почти такого же формата и тоже подняла руку. Небольшую группу, и меня в том числе, пропустили за полицейский кордон, на открытую площадь перед церковью.

Наконец потянулся свадебный кортеж. Карета за каретой, автомобиль за автомобилем, и каждый экипаж – живое воплощение изысканной роскоши, изящества и красоты! Когда подъехала невеста, сидевшая рядом с видным седым стариком, все жадно вытянули головы, и восторженный шепот пробежал в толпе, как волна… Затем из церкви поплыли величественные звуки органа. У самого входа в церковь теснились репортеры, так же, как и я, хитростями и уловками пробравшиеся за кордон полицейских. Я вслушивалась в музыку и представляла себе коленопреклоненную невесту, принимающую благословение епископа. Когда зазвонили колокола, возвещавшие окончание обряда, сердце мое тревожно забилось. Кончено! Свершилось!

И вот тогда-то я заметила Клэр. Я обратила на нее внимание еще до окончания церемонии, и в силу какого-то смутного инстинкта, странного, необъяснимого предчувствия я догадалась, что эта женщина – кому-то угроза, что эта женщина – опасность…

Она была высокого роста, очень красивая, яркая, черноглазая, превосходно одетая и нигде, конечно, не могла оставаться незамеченной. В ней тотчас можно было признать иностранку, хотя типично французских черт у нее не было, а по-английски она говорила превосходно. Когда взгляд мой впервые остановился на ней, я про все забыла – про окружавшую меня толпу и свадебное торжество и не могла уже оторвать от нее глаз. Что происходило с этой женщиной? Я услыхала сдавленный истеричный плач и, обернувшись, увидела, что эта женщина судорожно сжимала и ломала свои руки. Она замолкла, только губы ее быстро двигались и глаза пристально, но бесцельно смотрели в пространство. Я мгновенно поняла, что в этом состоянии она способна на самый непредвиденный странный поступок, и решила не спускать с нее глаз. Другие тоже стали обращать внимание на ее странное поведение. Две-три женщины осторожно отдалились от нее, но я придвинулась к ней ближе… В это мгновение раздались звуки мендельсоновского марша, двери церкви широко распахнулись, и на пороге, блистая красотой, показалась невеста. Белая вуаль была откинула назад, но глаза были опущены. Она опиралась на руку своего мужа. Это было дивное, потрясающее видение. Гул восторга всколыхнул воздух. Но я едва взглянула на нее. Все мое внимание было поглощено странной женщиной.

1

Ниневия – древнейший ассирийский город, где существовала знаменитая библиотека-хранилище, содержавшая 30 тыс. клинописных табличек.