Сильвия

Сердце ее отчаянно билось, лицо залила густая краска. Он пытливо взглянул на нее и сказал:

– Я думаю, вы не понимаете даже того, что говорите.

– В самом деле? – пролепетала она ослабевшим вдруг голосом.

Он подошел к ней. Она забилась в угол скамьи, но он взял ее за руки и, несмотря на сопротивление, поднял. Ей показалось, что огненная струя переливается в ее жилы от его рук.

– Сильвия, – прошептал он, – Сильвия, взгляните на меня!

Она инстинктивно, повинуясь его воле, подняла глаза, и взгляды их встретились.

– Вы любите меня? – спросил он.

Она слышала частое биение его сердца, его горячее дыхание на своей щеке и чувствовала сжимавшие ее объятия.

– Я люблю вас! – шептал он.

Она закрыла глаза. Лицо ее горело под его поцелуями. Ей казалось, что она растает от его ласк.

Все существо ее ликовало от счастья. Его любовь окрыляла ее. Но вдруг в ней проснулся страх, внушенный ей воспитанием. Все женщины, просвещавшие ее насчет мужчин и любви, говорили ей, что самое ужасное – это позволить мужчине какую-нибудь вольность. И ее охватил мучительный стыд. Она оттолкнула его от себя.

– Не целуйте меня! Это нехорошо!

– Сильвия! Ведь я люблю вас!

– Молчите! Молчите! – испуганно молила она.

– Вы любите меня, Сильвия?

– Молчите, ради Бога, молчите!

Он выпустил ее из своих объятий. Она, вся дрожа, опустилась на скамью.

– Ах, не надо было этого, – простонала она.

– Почему?

– Меня никто еще не целовал! – И мысль о его поцелуях вновь обожгла ее огнем. Она заплакала. – Нет, нет, не надо было делать этого!

– Сильвия! – вскрикнул он, пораженный и тронутый ее слезами. – Неужели вы не понимаете, что любите меня?

– Я не знаю. Я боюсь чего-то. Я должна подумать. – Она судорожно зарыдала. – Вы теперь уже не будете меня уважать.

– Ну, что вы говорите, Сильвия! Как это могло вам прийти в голову?

– Вы поедете домой, вспомните все это и будете меня презирать.

– Сильвия, – заговорил он тихим, успокаивающим голосом, как говорят с детьми, – я люблю вас, и я уверен, и вы меня любите. И я имею полное право вас целовать, и никакого стыда в этом нет. Сильвия!

Не столько слова, сколько звук его голоса успокоил ее. Она даже вспомнила одно из изречений Леди Ди: «Женщина никогда не должна плакать в присутствии мужчины. От слез бледнеют щеки и краснеет нос». И она решила в душе, что лучше до его отъезда остаться в спасительной тени садовой беседки.

15

Она уехала домой. За обедом она рассказывала, как провела время у миссис Венэбль, и вставила между прочим:

– Ах, да, я познакомилась с Франком Ширли.

– В самом деле? – воскликнула миссис Кассельмен. – Несчастный человек!

– Он уже, должно быть, взрослый теперь, – сказала тетя Варина. – Сколько ему лет?

– Вероятно, двадцать один год, – ответила мать. Сильвия удивилась. Она ни разу не подумала о том, сколько ему лет. Он казался ей совершенно зрелым человеком.

– Я его вижу иногда, – вставил майор, – когда он приезжает по делам в город. Симпатичный парень!

– Он спросил меня, может ли он приехать к нам, – сказала Сильвия. – Я ответила да. Быть может, не следовало, папа?

– Ты отлично сделала, – ответил майор.

– Он очень робкий, молчаливый человек, – добавила она, – он не был уверен, хорошо ли его примут.

– Как можно! – воскликнула миссис Кассельмен. – Мы никогда не стали бы делать какого-либо различия между Ширли и другими.

– Дети Роберта Ширли всегда будут желанными гостями в моем доме, если только это достойные, порядочные люди, – сказал майор.

Сильвия не стала продолжать разговор на эту тему. Первыми результатами своей тактики она была довольна. Франк был не прав, предполагая возражения со стороны ее родителей.

Через два дня приехал на муле негр с запиской от Франка и полным мешком перепелок. Он просил Сильвию принять от него этот подарок, так как она потеряла из-за него много времени, а ее товарищ по охоте, Чарли Пейтон, стрелок плохой и тоже, наверное, настрелял немного. Записка неприятно смутила Сильвию. Почерк был почти детский, слог нескладный. Она привыкла к изысканным листкам с золотой монограммой. Франк писал на клочке дешевенькой бумаги. И все, что произошло между ними, показалось ей вдруг неправдоподобным, показалось ей сном… Она старалась вспомнить его лицо и не могла.

Сильвия легла спать в смутном состоянии духа. На следующее утро, когда она ждала горничную с чашкой душистого кофе, она вдруг увидела его перед собою.

Увидела его таким же, какой он был в садовой беседке, почувствовала его горячее дыхание на своей щеке. И восторг вновь овладел ею, а вслед затем стыд при воспоминании о его поцелуях. О, отчего он не едет, отчего он мучит ее! Она не могла отделаться от мысли, что лишилась его уважения, бросившись ему на шею, позволив ему целовать себя.

На следующее утро тот же негр привез ей большой букет золотистых полевых цветов. Все удивились такому странному подарку. Но Сильвия поняла, почему он послал ей эти цветы, – это были такие же цветы, какие она собирала в то памятное утро. Она была счастлива.

– Это под цвет моих волос, – объяснила она, смеясь, и подумала, что он все-таки любит ее, несмотря на ее легкомыслие…

Франк писал, что приедет вечером того же дня. Так как ехать ему пришлось очень далеко, то его, конечно, оставили обедать.

Сильвия оделась очень просто, чтобы не обратить на себя внимания. У них гостили в это время дядя Мандевиль, две кузины из Луизвилля, двое сыновей епископа, а перед самым обедом приехал еще сын Барри Чайльтона. В усадьбе Кассельменов редко садилось за стол меньше двенадцати человек, и повар готовил всегда на двадцать персон. В это многочисленное общество Сильвия ввела своего странного избранника, делая вид, что не замечает любопытных взглядов, и отражая лукавые намеки.

Во главе стола сидел майор с седыми волосами и седой эспаньолкой, в черном жилете, вырезанном так низко, что казалось, будто он во фраке. Верный обычаю, заведенному в доме его отцов, он сам разрезал жаркое для своей многочисленной семьи. В другом конце полная миссис Кассельмен в шелковом платье накладывала на тарелки салат и десерт. «Мисс Маргарет» после рождения своего наследника была в том возрасте, когда женщины обыкновенно отказываются от борьбы с упорно раздающейся вширь талией. Когда я познакомилась с нею несколько лет позднее, она весила двести восемь фунтов и была самым добрым, самым приятным существом в мире.

Дальше сидела тетя Варина Тьюис, скромная и неприметная, утомленная после целого дня беготни вверх и вниз по лестнице вслед за экономкой. У нее было так много дел: надо было убедиться, записаны ли все скатерти, отдававшиеся в прачечную, не осталось ли какой пылинки на мебели, вынесены ли из столовой увядшие цветы, убраны ли комнаты. Тоненький голосок миссис Тьюис редко был слышен за столом, разве только в тех случаях, когда у нее справлялись о какой-нибудь семейной истории: кто на ком женат, кто к кому сватался и правда ли, что дедушка такого-то соседа торговал когда-то бакалейным товаром?

Дядя Мандевиль обыкновенно приезжал в Кассельмен Холл освежиться после кутежа в Новом Орлеане – огромный, краснощекий, цветущий, с раскатистым смехом и неистощимым запасом острот. Рядом с ним сидела за столом вторая дочь Кассельменов, представлявшая собою любопытный контраст Сильвии, со своими быстрыми черными глазами, положительным характером и безукоризненной светскостью. Дальше – кузины из Луизвилля, здоровые, пышные девушки, двое сыновей Чайльтона, Клайв и Гарри, и сын Барри, такой же богатырь, как дядя Мандевиль. Всякий раз, когда он смеялся, в буфете звенел хрусталь.

Семья эта была крепко спаяна. Каждый знал все дела другого, принимал в них живейшее участие, и все стояли друг за друга горой… Это был гудящий улей. Все добродушные, беззаботные, вспыльчивые, несдержанные. И когда интересы их сталкивались и один наступал другому на ногу, они так же страстно враждовали, как прежде страстно любили друг друга. Разговоры их могли ошеломить постороннего человека, так как о вещах общих они говорили редко, а свои семейные дела обсуждали на языке и намеками, малодоступными человеку непосвященному. За этим обедом, например, часа полтора говорили о поступках Клайва, а также Гарри, который женился на дочери богатых родителей, но из гордости не стал брать у них ни одного гроша и заставил свою молодую жену жить в благородной бедности. Когда у них кончались съестные припасы, они ездили с визитами к епископу, к майору, к дяде Барри и возвращались в автомобиле, нагруженном окороками, колбасой, пикулями и другой снедью. Каждый вставлял какую-нибудь подробность об этом способе мирной экспроприации, и взрывы смеха поминутно оглашали огромную столовую.