Страница 19 из 52
— А что если он мне не понравится?
— Дорогая, Маркус Райдел многих возмущает, многих смешит и многих поучает, но я ни разу не слышал, чтобы он кому-нибудь не понравился.
— Что же, — с неохотой согласилась она, — пусть приезжает.
Дом, как было условлено, поделили пополам, газон тоже и профессора уведомили, что он может переезжать. Через некоторое время Вероника получила мятую открытку без марки, исписанную едва читаемым почерком, — после дешифровки выяснилось, что профессор собирается явиться в воскресенье. Воскресенье прошло, за ним понедельник и вторник. В среду, во время ланча, профессор прибыл: он прикатил на спортивной машине, которая выглядела так, будто ее отдельные части скреплены между собой скотчем. Он был в очках, в твидовой шляпе и мешковатом твидовом костюме. Он не извинился и никак не объяснил своего запоздания.
Вероника, которую его появление одновременно и возмутило, и рассмешило, выдала профессору ключи. Дети, очарованные, крутились рядом, надеясь, что он пригласит их помочь распаковывать вещи, однако он исчез на своей половине так же неожиданно, как приехал, и с тех пор они его практически не видели. Он нанял жену почтальона, миссис Томас, помогать ему по хозяйству, и она стала готовить для него запеканки и гигантские фруктовые пироги. Через неделю они почти забыли о его существовании. Он забился на свою половину, как белка в дупло, и в последующие месяцы Веронике напоминали о нем разве что дробь пишущей машинки, которая внезапно могла раздаться посреди ночи, да шум мотора его автомобиля, выезжающего из ворот, когда профессор отправлялся по своим непонятным делам и мог отсутствовать два-три дня.
Однако с детьми он пересекался чаще. Как-то раз Салли упала с велосипеда, а профессор, по счастью, проезжал мимо — он остановил машину, вытащил ее из канавы, выправил погнутое переднее колесо и перевязал разбитое колено носовым платком.
— Он такой добрый, мама, просто очень-очень; он даже сделал вид, будто не заметил, что я плачу. Правда, он ужасно тактичный?
Вероника хотела его поблагодарить, однако он не попадался ей на глаза целых три недели, а к тому времени, решила она, он успел забыть о том случае. Однако через некоторое время Джеймс явился к ужину, гордо неся перед собой какое-то приспособление из ветки орешника со шнурком и пучок остро отточенных прутиков.
— Чтоэто у тебя?
— Лук и стрелы.
— Выглядят они страшно. Где ты их взял?
— Я встретил профессора. Он сделал мне лук. Видишь, если его не используешь, то тетиву надо ослаблять, а когда захочешь выстрелить, надо вставить в нее палочку и покрутить, чтобы тетива натянулась… вот так! Смотри! Здорово, да? Стрела улетает на несколько миль!
— Только смотри, ни в кого не целься, — встревоженно сказала Вероника.
— Я и не стал бы целиться даже в того, кого ненавижу, — ответил сын. — Мне надо сделать мишень.
Джеймс подергал тетиву, и она зазвенела словно струна на арфе.
— Надеюсь, ты не забыл сказать спасибо, — заметила Вероника.
— Конечно, не забыл. Знаешь, он классный. Может, пригласишь его на обед или на ужин?
— О, Джеймс, вряд ли он обрадуется. Он же работает и не хочет, чтобы его беспокоили. Думаю, приглашение его только смутит.
— Да, наверное так. — Джеймс подхватил свой лук и понес его наверх в спальню.
Она услышала, как на своей половине профессор захлопнул окно. Потом открылись застекленные двери его гостиной — до раздела там находилась столовая — и профессор вышел в сад. В следующий момент над живой изгородью показалось его лицо с очками на носу.
— Я подумал, может, вы захотите чашечку чаю?
На мгновение Веронике показалось, что он разговаривает с кем-то другим. Она завертела головой, пытаясь понять, к кому он обращался. Однако в саду больше никого не было. Он говорил с ней. Предложи он ей станцевать вальс прямо тут, на газоне, она и то не была бы так удивлена. Вероника молча уставилась на него. Он был без шляпы, и она обратила внимание, что под ветром его темные волосы поднимаются надо лбом ежиком, точно как у Джеймса.
Он сделал еще одну попытку:
— Я только что заварил чай. Могу принести его сюда.
Она вспомнила о хороших манерах:
— О, извините… я просто немного удивилась. Конечно, я с удовольствием выпью чаю…
Она начала неловко подниматься с покосившегося стула, но он ее остановил.
— Нет-нет, не двигайтесь. Вы тут так мирно сидите… Я сам принесу чай.
Она вновь опустилась на стул. Профессор испарился. Первый шок у Вероники прошел: она поняла, что улыбается сама себе, посмеиваясь над ним и над всей этой абсурдной ситуацией. Она натянула юбку на колени и попыталась усесться поровнее. Больше всего ее сейчас интересовало, о чем они будут говорить.
Когда он вернулся, протиснувшись через узкий проем в живой изгороди, она обратила внимание на то, как здорово он все организовал: она рассчитывала всего лишь на чашку чаю, однако профессор нес в руках накрытый поднос, а через плечо у него был переброшен толстый шотландский плед. Он поставил поднос на траву рядом со стулом Вероники, расстелил плед и уселся на него, согнув колени: его длинное угловатое тело напоминало складной ножик. На нем были старые вельветовые брюки, прорванные на колене, а на рубашке не хватало пуговицы, однако он ни в коем случае не казался жалким — скорее, напоминал беззаботного цыгана. Она подумала о том, как это ему удается оставаться таким загорелым и стройным, проводя столько времени в помещении.
— Ну вот, — сказал он, усевшись поудобнее. — Теперь вы можете налить чай.
Чашки были из разных сервизов, однако он ничего не забыл, да еще и принес каждому по куску фруктового пирога, испеченного заботливой миссис Томас.
Она сказала:
— Выглядит аппетитно. Я обычно пропускаю чай — то есть, когда детей нет дома.
— Дети уехали. — Это было утверждение, не вопрос.
— Да. — Она сделала вид, что занята чаем. — Я только что посадила Джеймса на поезд.
— И далеко ему ехать?
— Нет. Только до Кармута. Вам положить сахар?
— Да. И побольше. Как минимум четыре ложки.
— Лучше положите сами. — Она протянула ему чашку, и он обильно подсластил свой чай. Она сказала:
— Я так и не поблагодарила вас за тот лук и стрелы.
— А я боялся, что вы рассердитесь: игрушка все-таки опасная.
— Джеймс очень разумный мальчик.
— Я знаю. Иначе не дал бы ему лук.
— И… — Она покрутила в руках чашку. На ней были розочки — наверное, когда-то она принадлежала какой-нибудь его престарелой родственнице. — Вы помогли Салли, когда она упала с велосипеда. Я хотела вас поблагодарить… но мы почему-то не пересекались…
— Салли сама меня поблагодарила.
— Я рада.
— Без них в доме очень тихо.
— Боже, они что, так сильно шумят?
— Несильно, и мне нравится этот шум. Я не чувствую себя одиноким, когда работаю.
— Они вам не мешают? Не отвлекают?
— Я же сказал — мне нравится. — Он осторожно отрезал кусок пирога, откусил, прожевал, а потом внезапно сказал: — Он кажется еще совсем маленьким. Я имею в виду Джеймса. Такой мальчик-с-пальчик. Разве обязательно отправлять его в школу?
— Нет, думаю, не обязательно.
— Может, вам обоим было бы лучше, живи он дома?
Она сказала:
— Да, нам было бы лучше.
— Но вы все равно отправили его?
Вероника посмотрела на профессора, гадая, почему его настойчивость нисколько ее не раздражает — наверное, дело в том, что она вызвана искренним интересом, а не поверхностным любопытством. Его темные глаза за стеклами очков смотрели по-доброму. Она его совсем не боялась.
— Возможно, это прозвучит смешно, но так все и есть на самом деле, — сказала Вероника. — Он мой единственный сын. Мой ребенок. Мы всегда были вместе, были очень близки — всю его жизнь. Я обожаю Салли, но ощущаю ее как отдельную личность — возможно, именно по этой причине мы с ней прекрасно ладим. А вот с Джеймсом мы… не знаю… как две ветки одного дерева… После того как мой… — она наклонилась, делая вид, что хочет поставить чашку, а на самом деле попыталась спрятать от профессора лицо за упавшими волосами, потому что даже сейчас боялась, что не сможет произнести эти слова, не расплакавшись. — После того как мой муж умер, у Джеймса не осталось никого, кроме меня.