Страница 45 из 55
Гастроли закончились 24 апреля прощальным благотворительным банкетом, который дала ялтинская меценатка в честь А.П. Чехова. Театр уехал…
И на Белую Дачу снова вернулась привычная тишина. В те теплые майские дни Антон Павлович часто засиживался в саду за домом и неотрывно смотрел на море, где чайки, розовые в лучах заходящего солнца, стремительно проносились над волнами. Эти взлеты и падения птиц напоминали Антону Павловичу, как его «Чайка», ударившись первый раз о глухую стену непонимания, теперь взлетела и парит на сценах российских театров. С последними лучами заходящего солнца Антон Павлович уходил в дом, поднимался в свой рабочий кабинет и зажигал свечу.
В один из таких вечеров его охватила такая тоска, такое неодолимое желание бежать из «своей ялтинской тюрьмы», что уже 8 мая он был в Москве.
В этот город Чехова звала любовь к театру, к друзьям, желание вновь окунуться в атмосферу литературной жизни, с этим городом были связаны его студенческие годы, лучшие годы жизни. В письме к М. Горькому, написанному из Ялты, Чехов советует: «…если Вам, как вы пишете, нравится Москва, то отчего вы не живете в Москве? В Москве театр и проч., и проч…»
Самого Антона Павловича неудержимо влекло в Москву, да только нездоровье всякий раз возвращало в Ялту. Во всех пьесах, написанных в Ялте, чувствуется неизбывная тоска по милой его сердцу Москве.
Осенью 1899 г. в Ялте Чехов закончил рассказ «Дама с собачкой», но он пишет о Москве так, будто сам только что прошелся по заснеженным улицам города: «…Дома в Москве уже все было по-зимнему. Уже начались морозы. Когда идет первый снег, в первый день езды на санях приятно видеть белую землю, белые крыши, дышится легко, славно, и в это время вспоминаются юные годы. У старых лип и берез, белых от инея, добродушное выражение; они ближе к сердцу, чем кипарисы и пальмы, вблизи них уже не хочется думать о горах и море».
Вспомним пьесу Чехова «Три сестры», которая пронизана беспредельной тоской по Москве. Как трогательно печально звучит в ней призыв-мечта сестер Прозоровых: «В Москву, в Москву!» В первом же акте спектакля в уста Ирины автор вкладывает свою заветную мечту: «%хать в Москву. Продать дом, покончить все здесь и в Москву…» Через весь спектакль проходит и вторая высокая мечта Чехова о новой грядущей жизни: «Мне кажется, все на земле должно измениться мало-помалу. Через двести — триста, наконец, тысячу лет, — дело не в сроке, — настанет новая счастливая жизнь».
Драматизм пьесы усиливается по мере ее развития, достигая в конце трагедийной глубины. А тема «Лучше Москвы нет ничего на свете» неизменно повторяется и усиливается и, наконец, в финале обретает философскую окраску, исполненную горечи, когда уже нет надежды вернуться в родной город, но останется вера, что «жизнь еще не кончена… и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем…»
Так думал, так мечтал Антон Павлович, когда писал и когда в одиночестве подолгу сидел на открытой террасе ялтинского дома, а из глубины комнат лилась тихая музыка: сестра играла фортепьянные произведения Чайковского. Волшебные звуки восстанавливали в памяти Чехова их незабвенные встречи.
При всей своей сдержанности Антон Павлович однажды написал Петру Ильичу: «Посылаю вам и фотографию, и книгу и послал бы даже солнце, если бы оно принадлежало мне». На своей фото-208 графин Чехов написал искренне: «Петру Ильичу Чайковскому на память о сердечно преданном и благодарном почитателе». Подпись датирована октябрем 1889 г., но пройдет всего-навсего четыре года, когда хмурым октябрьским утром Антон Павлович получит сообщение о скоропостижной смерти великого композитора. Он немедленно отправит телеграмму Модесту Ильичу Чайковскому: «Известие поразило меня. Страшная тоска… Я глубоко уважал и любил Петра Ильича, многим ему обязан…»
Дорогой читатель!
Проходя по Садовой-Кудринской улице, замедлите свой шаг и обратите внимание на особняк, «дом-комод», как называл его сам хозяин — А.П. Чехов. И сейчас в этом доме-музее в рабочем кабинете Антона Павловича, на его письменном столе по-прежнему стоит фотография П.И. Чайковского с надписью: «Л.П. Чехову от пламенного почитателя. П. Чайковский. 14 окт. 89 г.».
Когда после смерти композитора Антону Павловичу доводилось слушать его божественную музыку, глубокая и светлая печаль заполняла, захватывала душу и страшная тоска вдруг сжимала сердце.
Не менее страстно, чем музыку, Антон Павлович любил природу. Прелестный сад в Аутке он посадил своими руками. По весне цветущий миндаль, абрикосовые и персиковые деревья радовали его взор, а молодая аллея белых акаций стала любимым местом прогулок всей семьи.
Однажды Антон Павлович, любуясь своим садом, скажет А.И. Куприну: «Послушайте, при мне здесь посажено каждое дерево, и конечно, мне это дорого. Но и не это важно. Ведь здесь до меня был пустырь и нелепые овраги, все в камнях и чертополохе. А я вот пришел и сделал из этой дичи культурное, красивое место. Знаете ли? Через триста — четыреста лет вся земля обратится в цветущий сад. И жизнь будет тогда необыкновенна».
Мечта о будущем счастье человечества, о красоте новой жизни звучит почти в каждом акте его последней пьесы. Когда Чехов работал над «Вишневым садом», перед его взором неотступно стоял мелиховский сад в буйном вишневом цветении.
«Антон Павлович любил свой тихий мелиховский уголок, свой «вишневый сад». Особенно хорошо там было ранней весной», — вспоминал Вл. Гиляровский.
«Вишневый сад» — это пьеса-размышление о жизни ушедшей и о грядущей новой жизни. Устами Пети Трофимова автор скажет: «Вся Россия наш сад. Земля велика и прекрасна, есть на ней много чудесных мест».
Для Чехова самым чудесным местом на земле всегда оставалась Москва.
ПРОСЬБА МОНАХА
Наверное, я не стала бы писать о посещении острова Мальты, если бы там не произошла следующая история. Тот, кому довелось плыть по Средиземному морю к Мальте, никогда не забудет этот необычайно редкой красоты уголок земли.
Итак, наше комфортабельное судно «Литва», медленно-уверен — но рассекая черно-синюю толщу вод, приближалось к острову. Была ранняя весна 1980 г., начало марта. Погода стояла отменная: тихо, солнечно, штиль. В шлейфе брызг, поднятых судном, резвились дельфины, сопровождавшие нас от самого Алжира. Народ высыпал на палубу в ожидании встречи с Мальтой, в руках — фото- и кинокамеры, бинокли. Наконец вдали в переливе набегающих серебристо-белых волн тихо и величественно, как в сказке, всплыл остров. Сначала обрисовывались, вернее, приближались пять огромных языков-утесов, каждый из которых был окружен мощной каменной стеной с бойницами, с замками или дворцами наверху. Как неприступные форпосты уходили они далеко в море, защищая Мальту. По бело-розовой набережной, опоясывающей остров, бежали машины, издали напоминавшие диковинных жуков. Прямо из нагромождений камней росли одинокие разлапистые серые от пыли и морских брызг пальмы. Судно пришвартовалось к порту столицы Мальты Ла-Валетта.
Едва ступив на лестницу набережной, мы оказались в окружении девушек в национальных костюмах, которые преподнесли каждому гостю букетик душистых крокусов. Это-то вместо проверки паспортов!
La Valetta — это город-крепость, где почти каждый дом — памятник архитектуры, где узкие улочки уводят вас в глубь веков. Мавританский стиль и барокко, готический и даже романский удивительно гармонично сливаются в единый архитектурный облик города под эгидой моря и южного неба…
С наступлением сумрака город окрашивается в розовато «сиреневый цвет, очертания зданий принимают какой-то ирреальный театральный вид, и кажется, ты находишься в средневековом городе. По улицам бродят монахи, монахини…
Из собора доносятся звуки органа, но бой часов городской ратуши напоминает, что время движется вперед… На острове был когда-то основан монашеский орден госпитальеров, или Мальтийский орден. В наши дни сам орден функционирует в Риме, размещен он в роскошном старинном особняке на самой аристократической улице итальянской столицы Via Condotti.