Страница 6 из 13
Александр, помолчав, добавил:
– За него Сперанский [11] очень просил. Говорит: «Намекните батюшке на Кавказе как-нибудь в удобное время, что нельзя подвергать нового поэта опасности. Мы второй такой потери не переживем».
– И что ты? Намекнул папа́?
– Нет, какое там! Без конца рычит. Страшно подступиться.
Девушка задумалась. Красные отблески огня делали ее похожей на греческую статую. Или на Клеопатру. Впрочем, кто теперь знает, как выглядела в жизни царица Египта?
– Может быть, попробуем через маменьку? – Мария подняла глаза на брата. – Русской литературой она увлечена. И считает себя покровительницей искусств.
Александр оживился.
– Надо попытаться. Переговори с ней – так, по-женски. Постарайся растопить ее доброе сердце. Думаю, мама́ согласится.
– Попробую, коль представится подходящий случай.
2
Сегодня Дидубийский район – часть Тбилиси, а в середине XIX века это было примыкавшее к городу поле, на котором с древних времен местные князья устраивали смотры военных сил. Полукругом, напоминая античный театр, высились уступами каменные скамьи. На скамьях раскладывались ковры, и сиятельные особы рассаживались на них, не боясь застудиться.
10 октября 1837 года погода выдалась отменная: облаков не было в помине, солнце сияло по-летнему. На древках развевались знамена, блестели золоченые пуговицы мундиров. Участников смотра подняли ни свет ни заря, и с шести утра они ожидали царя-батюшку в полной выкладке и боеготовности. Император вместе с семейством прибыл в восемь часов. Ехал он на вороном жеребце, в форме Измайловского лейб-гвардии полка, шефом которого состоял еще с детства: темно-синий мундир с серебристым поясом. Не спеша проезжал вдоль рядов выстроенных в каре пехотинцев и кавалеристов. Останавливался, приветствовал:
– Здравия желаю, удальцы-драгуны!
– Здравия желаем, ваше императорское величество! – рявкали ряды. – Уррр-а-а!
– Здравия желаю, молодцы-артиллеристы!.. Здравия желаю, орлы-казачки!..
– Уррр-а-а!.. Уррр-а-а!..
Завершив объезд, Николай Павлович обратился к воинам с краткой речью, объяснив, какую важную миссию выполняют они на Кавказе, подавляя сопротивление бунтовщиков и оберегая границы Российской империи с юга.
– Рады стараться, ваше императорское величество! – прозвучал дружный ответ.
Самодержец спешился у сидящих на скамьях почетных гостей – Александры Федоровны с детьми. Заняв место в центре, милостиво кивнул: начинайте!
Духовой оркестр грянул старый гимн «Гром победы, раздавайся!» – и полки стали перестраиваться для торжественного марша. Первой шла пехота – все тянули ногу, как когда-то требовал император Павел, – слаженно, стройно, плечом к плечу. Дальше гарцевала легкая кавалерия – уланы в голубых мундирах, гусары в красных доломанах и ментиках, драгуны в черном, казаки в бурках и папахах. Вслед за ними двигалась тяжелая кавалерия – кирасиры и карабинеры. Замыкала шествие артиллерия: кони и волы тащили большие и малые пушки и мортиры. В конце оркестр проиграл недавно принятый новый гимн – «Боже, царя храни!» (музыка Львова, слова Жуковского). Все присутствующие стоя пели, в том числе и самодержец. Он был очень доволен увиденным, все прошло без сучка и задоринки, мощь империи казалась незыблемой, значит, жизнь прожита не зря.
Николай Павлович подозвал Розена, троекратно обнял и расцеловал.
– Вот потрафил, Григорий Владимирович, усладил душу. Шли сегодня прекрасно. А драгуны просто превосходно. Кто их командир – Безобразов? Надо наградить. Лишь линейный батальон сбил слегка каре – видел, да? Ну ничего, нестрашно. Но драгуны-безобразовцы – молодцы!
В командирском шатре на краю поля выпили по чарке во славу русского оружия и отдельно – кавказского корпуса. Говорили о дальнейших операциях против горцев и детально – о пленении Шамиля. Император был возбужден, часто улыбался, что в последнее время делал весьма нечасто. Тут-то Александра Федоровна и произнесла знаменательную реплику, о которой потом долго судачили в светских кругах.
– Николя, дорогой, – сказала она по-французски, – отчего бы тебе по сему случаю не помиловать поэта Лермонтова?
Все тревожно замерли. Николай I посмотрел на супругу в недоумении.
– Лермонтов? А при чем тут Лермонтов?
– Он драгун Нижегородского полка, чей проход так тебя порадовал.
Самодержец повернулся к Розену.
– В самом деле? Лермонтов?
– Точно так, ваше императорское величество, – подтвердил барон. – Ехал нынче в третьем эскадроне.
– Не заметил… – Император задумался. Если бы жена попросила его тет-а-тет, он бы точно отказал. Но прилюдно, при наследнике и княжне, да еще в такой славный день, на волне всеобщего ликования… У монарха дрогнула верхняя губа. – Отчего ты считаешь, Алекс, что служить Отечеству на Кавказе – для него наказание? Ведь другие служат – и ничего. Вон Григорий Владимирович служит – разве в наказание?
Но императрица не поддалась риторике мужа.
– Ты же понимаешь, о чем я. Божьей милостью Лермонтов – поэт. И его «Бородино» искупает вину за ту выходку, что была по случаю смерти Пушкина.
– Ну, не знаю, не знаю, грех его велик. – Император помедлил. – Впрочем, только чтобы сделать тебе приятное…
– И мне, папа́, – улыбнулась Маша.
– Присоединяюсь, – отозвался Саша.
Николай Павлович поднял брови.
– Да у вас заговор? Стоит ли тратить столько сил и времени на какого-то дрянного мальчишку? Ладно, будь по-вашему, я сегодня добрый. Обещаю перевести его ближе к Петербургу.
Александра Федоровна, чуть присев, с благодарностью наклонила голову.
– Мерси, сир.
– Мерси, мерси, – поклонились дети.
Император поморщился.
– Ну хватит об этом. Слишком много чести.
Через день августейшее семейство отбыло из Тифлиса, направившись по Военно-Грузинской дороге в сторону Владикавказа.
3
Впрочем, приказ о Лермонтове так и не был подписан. А слова к делу не пришьешь. Ни Розен, ни Безобразов не могли отдать распоряжений без специальной бумаги о переводе проштрафившегося корнета. Правда, разговор между ними состоялся, и барон сказал командиру нижегородских драгун:
– Бог даст, пришлют депешу из Петербурга. Государь раз обещал, непременно выполнит. А пока обходись с поэтом поаккуратнее, никаких рискованных заданий, пусть просто живет при полку да пишет свои замечательные вирши. Не обременяй.
Безобразов не обременял. С Лермонтовым они подружились, перешли на «ты», часто составляли компанию и расписывали пульку, после службы болтали на литературные и философские темы. Однажды Сергей Дмитриевич сказал:
– Давеча говорил на почте с Нечволодовым. Очень он обижается, что ты, Миша, игнорируешь их семейство. Приглашение принял, а не едешь.
– Да все как-то недосуг было.
– А теперь досуг. Отправляйся завтра же.
– Завтра я хотел ехать к Чавчавадзе. Пригласили меня особливым письмом: мол, хотят устроить у себя литературный салон с моим участием.
– Ну, тогда, конечно, надо ехать к князю. Но потом – непременно к Нечволодову.
– Хорошо, как скажешь.
Стоял октябрь. Но, в отличие от слов Пушкина про «пышное природы увяданье» , увядание Алазанской долины шло неторопливо, неярко. Трава то ли жухла, то ли нет, если смотришь вдаль – лишь отдельные полосы желтеют. Только в небе не было прежней синевы, словно кто-то прежнюю акварельную кобальтовую краску сильно развел водой. Да и солнце выглядело не яростно-рыжим, а прохладно-желтым.
При подъезде к Цинандали появились все еще по-летнему зеленые сады. Лермонтов ехал по аллее, а листва смыкалась над головой, образуя природную галерею, приятный аромат эфирных масел, источаемый листьями, ублажал обоняние. В ушах стояла звонкая тишина. Конь ступал мягко.
Плотные тяжелые листья.
Вроде нет остального мира.
Вечность. Ощущение вечности. И иллюзия, что сам вечен.
Галерея кончилась, и открылся вид на усадьбу: двухэтажный каменный дом, второй этаж выше первого чуть ли не в два раза. Заостренные кверху окна. Балкон-навес с ажурной решеткой. Плоская крыша. Козырек над парадным.