«Третья сила»

— Освобождают людей от их жижи, — съязвил тогда Граков. — На то они и янки. В пути, в вагоне, мне рассказывали, что эти янки вопреки договоренности бомбить только военные объекты стирают с лица Земли целые города: пострадали Подгорицда, Ниш, Задар, Лесковац, Шибеник, Славонский Брод, Биело Поле, Сараево! Всюду гибнут невинные люди. Конечно, летчики могут и ошибаться, но почему они не ошибаются во Франции, Бельгии, Голландии? Все дело в том, что Югославия — славянская страна, да еще краевая!…

Шагая в сторону улицы Кнеза Милоша, глядя на новые разрушения, Граков с тревогой вспомнил майский разговор с Черемисовым и думал: «Целы ли там наши?»

Черемисов сидел на крылечке в одной майке и паял ведро. Рядом в жаровне тлели угли. В сторонке выстроилась целая шеренга кастрюль, леек, кувшинов. Увидав Гракова, Жора вскочил, кинулся было вперед с паяльником, но спохватился, сунул паяльник в угли и тогда уже раскрыл объятия, крепко прижав друга к груди:

— Карамба! Грак! Приехал! Чертушка! — ударил по-дружески кулаком в плечо и снова обнял.

И палящее белградское солнце, и стоящая неподалеку шелковица, и знакомые контуры дома, и запах Жориной мастерской, и его «карамба», и сам Жора, похудевший и почти черный от загара, — все было таким родным, привычным, близким…

Усевшись на ступеньки крыльца, они делились наспех главными новостями; Граков рассказал о гибели Алексея Денисенко, в переходе на Большую землю Чегодова, о намерениях Байдалакова и его клики, об убийстве Вюрглера; а Черемисов — о Хованском, о Буйницком, о Зорице и ее сыночке, о Зимовнове…

— У нас, слава богу, все живы-здоровы и так вроде все в порядке, если бы не Берендс. — Черемисов встал.

— А что такое?

— Да, понимаешь, сгорел дом на Карабурме, там, где была наша конспиративная квартира, а с ним и документы, и магнитофонные пластинки… расписки Берендса.

— Их же я прятал в погребе в железной кассете, — вспомнил Граков.

— Верно! И вот прямое попадание!… Ямина… ничего не найдешь… А теперь, после отставки Канариса, пошли перемены. У Берендса новое начальство. Понимаешь?… Видел его после американской бомбежки восьмого июня. Он посмотрел на меня ехидно, заулыбался, зашаркал ногами и говорит: «Вот вы, господин Черемисов, немцев ругали за варварскую бомбежку Белграда, а ваши хваленые американцы десять очков вперед немецким варварам дадут: сами сейчас видите… И передайте привет Алексею Алексеевичу Хованскому!» Хитрющий тип этот Берендс!…

— Алексей Алексеевич дома? — поднялся Граков, хватаясь за ручку своего чемодана.

— На работе. К нему в мастерскую или в сборочный цех, как вы называете, прислали немца из Гамбурга — какое-то приспособление для магнитных мин собираются делать. Я не специалист, могу ошибиться. Этот немец вроде возглавил цех, нанимает рабочих-электриков, высококвалифицированных механиков, расширил вашу мастерскую, то бишь цех, что-то там строят. А Алексея Алексеевича понизили в должности, он уже не замдиректора, а помощник начальника цеха. Так что готовься к встрече с новым шефом.

— А ты хвалишься: «Все в порядке!» — скривился Граков. — Как у Ефима, старшего пастуха в имении Чегодова, помнишь? «Как, Ефим, с отарой все благополучно?» — «Усе, тильки симеро ярок здохло, та дванадцать гейдушников, та десять мериносов, та девять…»

— Святым кулаком да по окаянной шее? — засмеялся Черемисов. — Не хотел тебя сразу расстраивать. Из щепы похлебки не сваришь. Боюсь я за нашего Алексея Алексеевича. Немцы озверели. Недавно три дивизии Народно-освободительной армии с боями прорвались на территорию Сербии и соединились с действующими там партизанскими отрядами. В Италии, в аэропорту Бари, дислоцирована советская база, откуда самолеты поставляют югославским частям вооружение, продовольствие и медикаменты, а вывозят раненых и больных солдат и офицеров НОАЮ. По просьбе Тито советское командование направило в югославские соединения опытных офицеров — летчиков, танкистов, артиллеристов, которые готовят спецов для новых воинских частей.

— А где же Аркаша? Не дал о себе знать?

Черемисов пожал плечами: откуда, мол? — и опять принялся паять ведро.

— Угля полмешка осталось. Как я разожгу мангал, так уж все подряд паяю. Ты поднимайся к себе, Алексей Алексеевич скоро придет.

Граков с чемоданом в руках вбежал на крыльцо и, посмеиваясь, заявил:

— Немцам пора бы уже сворачивать, а не расширять производство. Медные лбы. К зиме в Югославии, поверь, ни одного фрица не останется!

— А там немец повесил объявление: «Приглашаются на работу в цех квалифицированные…» Повыгонял жильцов из дома, где находится фирма…

Граков поднялся к себе. В комнате все стояло на своих местах. Квадрат солнечного света, ворвавшийся из окна, горел ярким белым пятном на покрытом полотном мольберте и захватывал часть крашеного стола. Раздвинув полотно, Граков всматривался в изображенного на холсте ребенка, который, широко открыв полные любопытства глаза, весело улыбался и протягивал ручки, словно хотел что-то схватить. Мальчик сидел на коленях у женщины, обозначенной лишь контурами. Вырисованы были только руки, живые, любящие, теплые…

Картину он перестал писать еще полгода назад. Натурщицей была Зорица с ее сыном. И сейчас ему вдруг захотелось взяться за кисть и краски.

«Улыбка, как и глаза, зеркало души интеллекта. Перед великими мастерами, создавшими своих мадонн с младенцами на руках, возникал вопрос: каким был Христос в младенчестве? Обычным ребенком или богочеловеком? Как совместить несовместимое?! Изобразить наивно детские и всезнающие глаза, прозорливо устремленные в будущее?… А что делать со ртом? Если изобразить улыбающимся, то чему дитя улыбается? Маленький несмышленыш, удивленно, с любопытством глядящий на мать или все его окружающее… И значит, он ничего еще не знает?! Удивление — начало всех начал, эмоция, порождающая ощущение и чувства, дар природы… Но как изобразить в улыбке всезнающего младенца-бога удивление?!» Граков схватил кисть, выдавил на палитру из нескольких тюбиков краски, смешал их и стал быстро наносить мазки на холст. Он так увлекся, что даже не услышал, как в комнату вошли Хованский и Черемисов и, став у порога, наблюдали, как на холсте менялось выражение лица младенца, в котором они узнали маленького Иванчика, сына Зорины и Аркадия.

— Пишет нашу мадонну! — шепнул Алексей Алексеевич.

— Карамба! — восхищенно проворчал Черемисов.

Граков бросил кисть и, еще весь во власти своего творческого экстаза, уставился на вошедших. Придя в себя, он тут же задернул полотном холст и кинулся обнимать Хованского. Потом бросился к чемодану и извлек «гостинцы».

— Успеешь! Сначала новости! — ласково остановил Хованский, усаживаясь за стол. — Расскажи подробно берлинскую обстановку.

— «Солидаристы» попали между жерновами двух противоборствующих группировок внутри РСХА — Вольфа и Эбелинга, задумавшего сделать на этом карьеру! — начал Граков. — Позиция предателя Власова трусливо-выжидательная. — И подробно остановился на разговоре с шефом русского отдела «Комет».

— Как известно, — заговорил Хованский, — в январе 1943 года Гитлер сделал своего земляка Кальтенбруннера заместителем Гиммлера, дав ему пост высшего полицейского чиновника Третьего рейха, вверив ему Главное управление имперской безопасности. В состав РСХА входили и гестапо, и СД, и уголовная полиция, и военная разведка. С тех пор еще больше обострилась борьба в руководстве карательных органов двух враждующих партий — берлинской и австрийской. Гиммлер и Кальтенбруннер, руководствуясь заветом фюрера: «Совесть — химера, избавиться от которой чем скорей, тем лучше», — ищут контакты с американцами, пуская в ход один козырь — жизнь заключенных в обмен на жизнь эсэсовской элиты.

— Сволочи! — не выдержал Черемисов. — Разбойники!

— Подобные контакты при жизни фюрера и его окружения чреваты; и Гиммлер, и Кальтенбруннер тщательно скрывают эти переговоры, зорко следят друг за другом, чтобы опередить соперника, а в случае чего подложить ему мину. И, конечно, если им станет известно о тайном совещании энтээсовского совета и о попытке исполбюро НТС сговориться с англичанами и американцами перед крахом рейха, они велят арестовать всю их банду, и у Майковского окажется в руках богатый материал, с которым, правда, не так-то легко ему будет разобраться. Запутает сложнейшая эмигрантская кухня, о которой ни Эбелинг, ни Майковский не имеют понятия. Все эти противоборствующие организации, союзы, братства, объединения, их связи с деловыми и политическими кругами, с инразведками и, наконец, их деятельность в Советском Союзе и других странах…