Обезьяны

Саймону снились сны. В них он снова стал человеком, шел на задних лапах, легко, чувствуя, как вытянута его спина, как в позвоночнике закреплена вершина конуса чисто человеческой экстрацепции, направленного вперед и только вперед. Его детеныши, трое маленьких самцов, с кудлатыми головками и розовой кожей, к которой так хотелось прикоснуться, вбегали и выбегали из этого конуса и все время смеялись. Из всех троих Саймону больше всего хотелось прикоснуться к среднему детенышу, к Саймону-младшему, зенице своего ока. Саймон подбежал к нему, взял на лапы, поднял над головой, прижал к сердцу, ощутил, как детенышские ножки обнимают его торс, уткнулся мордой в мягкую плоть детеныша, в затылок, и заплакал, заскулил, вдыхая всей грудью его человеческий запах, чувствуя вес, восхитительную плотность его тела.

Позднее Саймон покинул эту утопию и отправился в другую, больше похожую на кошмар, где он и Сара спаривались, как спариваются люди. Он лежал на ней сверху, чувствуя, как ее лысое тело вращается под ним. Кожа у нее была совершенно голая, его тошнило, когда она терлась о его тело. Они походили на две бритые морды; скользкие от пота, они соскальзывали друг с друга и хлюпали. В глазах Сары Саймон видел что-то страшное, синее, хищное, они как будто кололи его, а ее кошмарный маленький рот с миниатюрными зубами раскрывался и издавал низкие рыки, неразборчивые вокализации типа «грррррнннтрахнименя, грррррнннтрахнименя!». Саймон воткнул в нее свое орудие со всей доступной ему силой, но вдруг понял, что ничего не чувствует в районе паха, там не раскрывалась в приветственных объятиях седалищная мозоль, там не оказалось ничего – просто этакое маленькое локальное ничто. Сара продолжала вокализировать «грррррнннтрахнименя, грррррнннтрахнименя!», а Саймон продолжал трудиться над ней, но ни он, ни она никак не могли кончить, спаривание длилось веками, кто бы мог подумать – минутами! Картинка из будущего, предзнаменование – как понял Саймон, снова осознав, что спит и видит сон, – грядущей старости, импотенции и смерти. Во сне морда экс-художника приняла очень обеспокоенное выражение. Он открыл пасть и завыл, заскулил сквозь свои гигантские зубы.

Наутро Буснер поднялся рано, в самый раз, чтобы разделить первый завтрак с детенышами, собиравшимися в школу, и старшими подростками, собиравшимися на прогулку. С первыми он просто поиграл, со вторыми поиграл в драку, погладил вездесущих карликовых пони, покрыл парочку своих дочерей, которым оставалась неделя-другая до первой течки. Настоящее счастливое групповое утро. И в самое сердце этой невинной идиллии бомбой упало письмо, коричневый конверт со взрывчаткой.

В столовую на трех лапах вошла Мери, девятая самка, держа конверт высоко над головой, и направилась к столу, за которым Зак Буснер читал «Гардиан», а д-р Кендзабуро Ямута, побочный последний самец, чистил вожаку спину. Именитому психиатру хватило одного взгляда на подносимый предмет, чтобы понять, в чем дело; вскочив на задние лапы на стуле, он обратился к группе:

– «XyyyyyГраааа!» Мне нужно пожестикулировать с вами о чем-то очень важном. Всем взрослым, самцам и самкам, от первых до пятых включительно, через три минуты быть в моем кабинете. Всем остальным вести себя тихо. Колин, – Буснер махнул лапой восьмому самцу, – периодически заглядывай к Саймону, проверяй, все ли с ним в порядке. У нас была та еще ночка, ему может понадобиться что-нибудь от похмелья «хуууу».

Когда созванные самцы и самки вползли в кабинет, Буснер уже прочел и обдумал содержимое конверта.

– «ХууууГрааа», – приветствовал он собравшихся и ткнул пальцем в лежащие на столе бумаги. – Я уже жестикулировал на эту тему с Шарлоттой несколько недель назад, вскоре после того как бедняга Саймон вполз к нам в дом… – Буснер опустил лапы, окинул взглядом девять пар внимательных глаз. – Уже тогда я подозревал, что наш экс-пятый самец – мой бывший научный ассистент Прыгун – ищет способы заключить против меня союз…

Новость вызвала у шимпанзе взрыв возмущенных рыков и вскинутых передних лап.

– «Грррнн» а ну-ка успокойтесь, немедленно! Как я и показывал, случившееся не стало для меня неожиданностью. Вы знаете, у меня более чем достаточно врагов в общемедицинской и психиатрической иерархии «чапп-чапп». Более того, вы знаете, я никогда не кланялся этим самцам ниже необходимого и даже не думал демонстрировать им чрезмерное почтение – я просто делал то, что от меня требовалось, просто помогал тем, кого шимпанзечество привыкло обозначать «уч-уч» как психически больных.

И вот теперь эти шакалы решили, что настал час для атаки. Прыгун каким-то неведомым образом раздобыл компрометирующую меня информацию, информацию самого серьезного свойства. Дело касается не слишком безопасных испытаний нового нейролептика, в которые я по глупости оказался замешан. Я не намерен «уч-уч» досаждать вам скучными техническими подробностями, достаточно показать, что нарушения врачебной этики, которые я, возможно – подчеркиваю, возможно, – допустил, имеют прямое отношение к Саймону Дайксу. Прыгун счел нужным привлечь ко всему этому внимание комитета по этике Генерального совета по медицине. Комитет назначил «уч-уч» расследование, а сие письмо, – Буснер схватил ненавистный листок и помахал им перед мордами групповых, – извещает меня, что на время проведения расследования моя врачебная лицензия временно отозвана «уууааааа»!

Следующие несколько секунд в кабинете вожака царил хаос. Самцы, яростно вздыбив шерсть, скакали по столам, стенам и подоконникам, лая во всю глотку. Буснер, стоя за своим столом, сгруппировался и приготовился – если кто-то тайно намеревался выступить против него, то этот кто-то раскроет свои карты сейчас. Но никакого сознания не возникало, облако шерсти, катающееся по комнате, не превращалось в отдельных шимпанзе, заключивших временный союз, так что через минуту Буснер треснул по столешнице и громко заухал, призывая к тишине. Каковая немедленно и установилась.

– Итак, должен вам сообщить: я не намерен лизать задницы этим самцам, более того, я решительно отказываюсь противодействовать расследованию. Я не стану им мешать… – Снова раздался дружный, но жалобный вой. – «Уч-уч» что и показывать, по-моему, поступить иначе – значит поставить под сомнение все мои достижения, всю мою репутацию. Нет, я не почетверенькаю на это и поэтому слезаю с профессионального дерева. Я продолжу лечить Саймона Дайкса, которого уже давно уважаю как шимпанзе и союзника. Я уже знаю, как организовать дальнейшую работу с ним… Я бы охотно остался жить здесь, в групповом доме, но «хуууу» хорошо понимаю, что, скорее всего, моему вожачеству здесь приполз конец, поскольку…

В комнате снова воцарился хаос. Все прыгали, выли, скулили, барабанили по всему, что попадалось под лапы. Генри, крупный второй самец, что-то не поделил с Давидом, вспыльчивым четвертым самцом, но драться шимпанзе не стали, и группа быстро приняла единое решение, указав д-ру Кендзабуро Ямуте, что именно ему выпала честь выступить от их морды.

Побочный последний самец встал на дыбы:

– «ХуууууГрааааа» Зак, я складываю эти знаки от имени всех собравшихся и должен показать тебе: по-нашему, нет ничего мрачнее картины, где никто из нас больше не склоняется перед твоей восхитительной, лучезарной задницей. Более печальной картины мы не можем себе представить. Зак, мы влюблены в твою задницу, мы хотим лишь одного – иметь возможность целовать ее, твоя непримиримая позиция по вопросам психического здоровья – предмет гордости и для нас самих «хуууу». Мы хотим, чтобы ты продолжал править нами как вожак, и будь уверен – какие бы действия ты ни предпринял, наши пальцы будут в том же заднем проходе, что и твои.

Буснеровы глазницы поневоле налились слезами. Именитый психиатр знал, групповые уважают его, но никогда не мог показать, в какой мере тут дело в страхе, а в какой – в настоящей любви. Досмотрев знаки до конца, Буснер зарыдал, спрыгнул со стола к Кендзабуро, сел у его симпатичных маленьких задних, лап и принялся чистить ему пах, тихонько урча и причмокивая. Остальные не замедлили присоединиться к этой спонтанной и глубоко дружеской групповой чистке.