Обезьяны

– Да уж, вечеринка выдалась жуткая, – щелкнул пальцами Хамбл, – но по одной лишь причине – потому что вы прихватили с собой того самца с Туреттом. Именно его неподобающие вокализации – если вы помните – и спровоцировали потасовку. Чтоб мне провалиться, Зак, до сих пор не могу забыть, как дико он вопил!

– Ну, тут не было ничего удивительного, Реймонд, истошные вопли в самый неподходящий момент – основной симптом синдрома Туретта. Ну да ладно, – продолжил Буснер, нежно шевеля шерсть у Хамбла в паху, – теперь мы снова вместе, и это главное, не так ли «хуууу»?

Хамбл оскалил клыки и громко заклацал зубами:

– «Клак-клак-клак» Зак, здесь вы правы, спору нет. Но теперь, полагаю, придется вам нас покинуть. Мне кажется, нашему союзнику Саймону будет полезно лишиться на некоторое время вашего приятного общества, и, надеюсь, вы того же мнения. Почему бы вам не оставить нас наедине и не сползать прогуляться «хуууу»? По-моему, вечер обещает быть просто чудесным.

Буснер, подумав, решил, что никакого подвоха тут нет. В самом деле, почему бы не оставить их и не отправиться почетверенькать по окрестностям? Хамбл – шимпанзе очень милый и приветливый, а то, что у него эксцентричный характер, только поможет ему найти общие жесты с Саймоном. Буснер извлек пальцы из шерсти союзника и встал на задние лапы.

– Куда, думаете, мне лучше направиться, Реймонд, вон туда «хуууу»?

– Да, можно туда, если хотите, в той стороне река, побродите по берегу, но будьте осторожны, когда дочетверенькаете до загона у самой воды – там пасутся собаки одного шимпанзе, они порой чересчур игривы.

Буснер чмокнул Саймона в морду и передал его, а заодно и свой портфель заботам Хамбла. А затем двое оставшихся шимпанзе некоторое время наблюдали за удаляющейся прочь розово-желтой орхидеей – задницей именитого натурфилософа, как он любил себя обозначать, отлично вписывавшейся в заросли многолетних садовых растений.

Хамбл заурчал, взял Саймона за лапу и повел в дом.

Следующие несколько часов оказались для Саймона самым ободряющим, самым восхитительным и интересным временем с начала болезни. Никогда еще он не чувствовал себя столь сосредоточенным, задействованным, воплощенным – и одновременно сбитым с толку. Предположения Буснера относительно способностей Хамбла влиять на Саймона оказались верными, но лишь в одном аспекте – натуралист столько знал о людях и их повадках, так умело и интересно о них распоказывал, так увлекательно подавал свои мысли, что Саймон незаметно для себя продвинулся на пути признания собственной шимпанзечности значительно дальше, чем за все минувшие недели».

Однако в другом смысле эксцентричность Хамбла, его диковинный дом и решительно шимпанзеческое поведение значительно усилили скорбь Саймона по поводу его человеческой природы, уползающей все дальше в прошлое. Тот факт, что до припадка художник читал книги Хамбла и помнил его как человека, с настоящими бакенбардами, а не просто выделяющимися на фоне прочей шерсти волосами по краю морды, только добавлял горечи. Старался и сам Хамбл, предложив, в частности, Саймону косяк.

Впрочем, это случилось позже. А сначала они вчетверенькали в Нору – так Хамбл обозначал свой дом, все детали которого полностью соответствовали обозначению: барельеф над старинной дубовой входной дверью, изображавший лису, кормящую лисенка; извилистый коридор, начинавшийся от двери и застеленный ковром землистого цвета; другие извилистые коридоры, ответвлявшиеся от главного и заканчивавшиеся дверьми в комнаты, тоже точь-в-точь похожие на норы. По пути в кабинет хозяин и гость наткнулись на трех из многочисленных потомков Хамбла, не отказав себе в удовольствии погладить каждого и поаплодировать их прыжкам и рыкам.

Четверенькать внутри Норы мешали не только мельтешащие под лапами детеныши. Куда бы Саймон ни ставил лапу, под ней всегда оказывался какой-то предмет. В Норе деваться было некуда от вещей – она оказалась буквально забита ими. Тут и там свисали с потолка, стояли у изогнутых стен и лежали на тумбочках скелеты животных, чучела птиц, шимпанзенческие черепа и т. д. Тут и там под грузом бесконечных книг по самым разнообразным предметам стонали полки, а по коридорам маршировала целая армия всевозможных столиков и стульев, на которых красовались коллекции внешних скелетов ракообразных, гербарии, коробки с образцами горных пород и полудрагоценными камнями – и все в удивительном порядке. Оставшееся место на стенах занимали акварели с изображениями флоры и фауны, графика той же тематики, ритуальные маски африканских племен и, конечно, неуклюжие рисунки детенышей Хамбла.

Кроме рисунков в коридорах, разумеется, водились сами детеныши и их игрушки – оловянные и пластиковые солдатики, куклы, наборы игрушечной мебели, детали конструктора «Лего», игрушечные железнодорожные вагончики, плюшевые мишки – и, конечно, плюшевые люди, – которые, однако, тоже располагались в некоем сложном порядке, как и вещи взрослых, составляя вместе с ними загадочную картину материального мира.

Хамбл пробирался по сему домашнему музею с изумительной грацией, и Саймон, усаженный хозяином в мягкое кресло, понял, как только они начали жестикулировать, что мириады вещей, наполнявших дом, расставлялись и раскладывались по порядку, заданному самим натуралистом.

В гостиной – она же кабинет – с ее маленькими окнами под потолком и приветливо пылающим камином на первый взгляд царил невообразимый бардак. Хамбл, махая пальцами, то и дело вскакивал на лапы и извлекал откуда-то предмет или книгу, чтобы проиллюстрировать показанное. Саймон поразился: несмотря на видимый хаос, Хамбл всегда знал, где стоит или лежит то, что ему нужно, – перед мордой или за спиной. Саймон помнил, что такая повышенная экс-трацепция свойственна шимпанзе как виду, однако само расположение материальных объектов в комнате подпоказывало экс-художнику, что оно отражает порядок, в каком пребывают самые мысли хозяина дома. Не прошло и нескольких минут жестикуляции, как Саймону почудилось, что он сидит не в гостиной, а непосредственно в голове Хамбла, размеры которой оказались поистине невероятными.

– «Грруунн», – радостно провокализировал натуралист, как только они уселись, и взмахнул лапами: – отвечая на ваш вопрос, мистер Дайкс…

– Пожалуйста, – прервал его художник, – обозначайте меня Саймон.

– Отлично, Саймон. Итак, начну с того, что я вовсе не обеляю и не поддерживаю действия и взгляды экстремистов из клики обществ по защите прав животных «уч-уч». Однако в то же время я сторонник более гибкого подхода к природе сознания, чем большинство современных ученых. Не желаете выпить «хууууу»?

– Да, спасибо.

– Пиво, вино, что-нибудь покрепче «хууууу»?

– Пиво, если можно «грррннн».

Хамбл подпрыгнул, протянул передние лапы себе за голову, не глядя вытащил из бара нечто отдаленно напоминающее бутылку, наполнил бокал пивом и передал Саймону, не пролив ни капли и не переставая жестикулировать:

– Хотя этот автор писал давно, в самом начале века, и имел более чем выраженное пристрастие к морфину, я полагаю, его определение сознания до сих пор не утратило актуальности. Вы ведь, конечно, читали «Душу человека» Эжена Маре [156]«хууууу»?

– Боюсь, что нет, доктор Хамбл.

– Пожалуйста, обозначайте меня Реймонд. Итак, «грррннн» Маре первым зажестикулировал о различиях между индивидуальной и филогенетической памятью в сознании животных. Он выдвинул гипотезу, что именно относительная доля каждого из этих двух типов памяти у животных любого вида определяет, насколько принадлежащих к нему особей можно обозначать как обладающихсознанием, мышлением и тому подобное. Маре, вероятно, подписалсябы, – здесь лапа натуралиста безошибочно выстрелила в одну из полок, извлекла оттуда книгу, раскрыла ее и передала Саймону, продолжив затем показывать, – под жестами самого Линнея, который утверждал: «Совершенно удивительно, сколь мало самые умные из людей отличаются от самых мудрых из нас». Вы держите в лапах оригинальное издание Линнеевой «Системы природы», где человек классифицируется как подвид шимпанзе и получает обозначение Pongis Sylvestris, обезьяна лесная, или же Pongis noctumus, обезьяна ночная. Впрочем, сомневаюсь, что Маре зачетверенькал бы так далеко «хуууу». Как пиво «хууууу»?

156

Маре Эжен (1871–1936) – южноафриканский писатель, ученый и поэт, считается одним из вожаков-создателей литературной жестикуляции африкаанс. Книга «Душа человека» начата в 1915 г., осталась незаконченной и опубликована посмертно. Ее можно рассматривать как продолжение серии статей под заголовком «Душа термита» (Маре изучал поведение термитов и бабуинов). Ниже д-р Хамбл показывает как раз о выводах Маре, основанных на сравнении поведения этих двух видов живых существ.