Обезьяны

Где же он? Почему он все еще не здесь, почему она все еще не может схватиться за него, опереться на него, как на мачту, и устоять в водовороте «Силинка»? Ведь как только Саймон войдет, весь клуб превратится в палубу сотрясаемого бурей корабля, по которой они заскользят в сторону постели, с руками, сначала сплетенными в молитве о спасении, затем до боли сжатыми в порыве страсти. Где же он?

Он стоял на краю асфальтового футбольного поля под названием Оксфорд-Сёркус [21]у магазина «Топ-Шоп», [22]прислонясь к обращенной на юг стеклянной витрине, посасывая сигарету и разглядывая угол Риджент-стрит. У него было нечто вроде приступа клаустрофобии, виски ломило. В поезде ему стало плохо; пожалуй, вообще не стоило ехать на метро. Точнее, не стоило перед тем, как ехать, курить на Слоун-Сквер тот косяк. Саймон надеялся, что отдохнет от своего тела, пока его будут транспортировать в Уэст-Энд, возьмет этакий ментальный отпуск. Однако трава, с характерной для нее предсказуемостью, на манер тупого дворецкого лишь распахнула пошире двери сознания и впустила туда еще больше отвращения, еще больше тошноты.

Все началось на эскалаторе, битком набитом пересаживающимися с линии на линию пассажирами. Я всю свою жизнь только и делаю, что наблюдаю эти когорты спускающихся и поднимающихся людей, подумал Саймон, они, как роботы, маршируют локоть к локтю по туннелям и лестницам, но не прикасаются друг к другу. Как пролы у Ланга в «Метрополисе». [23] Точь-в-точькак пролы у Ланга в «Метрополисе». Эта мимолетная, совершенно поверхностная мысль оживила, тем не менее, одно старинное воспоминание, которое вдруг сообщило ей такую глубину и мощь, что Саймон вздрогнул, как от удара током. Он ведь смотрел «Метрополис» еще ребенком – в семь лет – и был потрясен резкостью нарисованного Лангом бесчеловечного, механизированного мира, где властвует технологический Молох; однако будущий художник вышел из зала с уверенностью, что видел вовсе не черную антиутопию, а своего рода документальный фильм.

И он оказался прав. Это действительно был документальный фильм, фотография безликой толпы, доказательство, что каждое тело в этом франкенштейновом грядущем есть не более чем сумма его частей, а их наборы у всех одни и те же. И у автомата с кока-колой Саймон побледнел от ужаса, а под станционным табло его прошиб холодный пот; он остро почувствовал, как складки мокрой ткани впиваются ему в промежность – помниутебяестьтелопомниутебя-естьтелопомниутебяестьтело.

А еще он солгал на вернисаже этой женщине, этой прожженной писаке из «Современного журнала». Наврал ей про свою выставку. Наврал, что у него роман с человеческим телом. В его картинах не было места никаким идеалам из живой плоти и крови. Он писал другое, нереальное, на его полотнах метрополис выкручивал телу руки, рвал его на части своими поездами и самолетами, офисами и апартаментами, фетишизмами и фашизмами, плазами и пиццами.

Около года тому назад, в один совсем не прекрасный день в период безвременья меж Джин и Сарой, отужинав с Джорджем Левинсоном в «Клубе искусств», Саймон повлекся по кремово-пирожным улицам Челси в Галерею Тейта. [24]Он знал, почему идет туда. Он снова был в тупике, в тупике, из которого мучительно – и безуспешно – искал выход. Саймон не просто не хотел писать – словно какой-нибудь пациент психиатрической лечебницы после лоботомии, он никак не мог заново взять в толк, зачем вообще люди это придумали: писать, рисовать, вырезать, изобретать. Мир уже и так битком набит изображениями самого себя, точными, даже слишком точными. Пребывая в таком вот настроении, он и отдал себе приказ выдвинуться по направлению к Тейту; ноги выдвигаться не желали, каждый шаг давался ценой титанических усилий. К Левинсону он явился контуженным, а покинул его пьяным.

Отправляясь в Галерею, Саймон понимал, что ведет себя как мазохист. Хуже того, как мазохист, который не получает от побоев удовольствия. Он не мог отделаться от мысли, что похож на этакого мирового судью-извращенца средних лет, который спит и видит, как его хлещут розгами несовершеннолетние, а потом просыпается и идет на Чаринг-Кросс-Роуд снять себе мальчика, зная как дважды два четыре, что молокосос оберет его до нитки и сдаст полиции, а та скормит бульварным газетам.

Саймон взбежал по широкой каменной лестнице, бочком протиснулся в главный вход, опустил глаза долу и торопливо засеменил вдоль стен прочь от центрального зала и отдела современного искусства, содрогаясь при одной мысли, что может заметить там работы своих коллег или, хуже того, свои собственные. Отыскав убежище в ренессансной части экспозиции, он смог перевести дух, рассматривая сцены из жизни оленей и голубые дали Умбрийской школы. [25]Ни цвет, ни расположение фигур, ни перспектива, ни религиозный символизм не говорили ему ничего. Буквально каждая черта, каждый прием этих авторов были уже стократ опошлены, смешаны с грязью и изуродованы в глянцевых и неглянцевых журналах, в современной фотографии, в рекламе. Если бы в эту самую секунду путти [26]соскочил с полотна Тициана и укатил прочь на новеньком «пежо-205», Саймон бы не удивился.

Он бродил туда-сюда по галерее, пытаясь заблудиться, но не прилагая особенных усилий, иначе бы у него вообще не было шансов, так хорошо он ее знал. Он помнил день, когда гулял здесь рука об руку с подружкой, ему шестнадцать, ей пятнадцать, в тот день они впервые в жизни поцеловались. Подростки переходили от картины к картине, о чем-то болтали, пытаясь справиться с волнением; Саймон смотрел то на карнизы, то на вентиляционные решетки, то на огнетушители, то на выключатели – на что угодно, только не на блистательные акварели Блейка, [27]официальную цель визита. Не так это просто – заставлять голову работать, когда шестнадцатилетний член рвется на волю из брюк, а пятнадцатилетнее сердце не находит себе места в объятой пламенем страсти груди; с тех пор Саймону больше не требовалось глядеть на план галереи – он был выжжен у него в мозгу.

И все же художник не осознавал, где находится, когда вдруг поднял голову и увидел прямо перед собой две картины Джона Мартина, апокалиптического мастера XIX века, «Поля небес» и «Падение Вавилона». [28]Первая, казалось, представляет собой довольно обычный романтический пейзаж – желто-голубые горные цепи и долины, простирающиеся до размытого горизонта; присмотревшись внимательно, Саймон заметил, что дымок, поднимающийся на переднем плане из расселины, на самом деле не дымок, а полчище ангелов, летящих куда-то, целый рой. Ангелов было так много, что становилось ясно – масштаб картины совсем не такой, как видится на первый взгляд. Сначала Саймон решил, что перед ним вид с птичьего полета на небольшую долину, миль 30–40 из конца в конец; теперь он понимал, что глазу открываются многие сотни миль фантастической страны, погруженной в неизреченную нирвану, инопланетный мир, исполненный в какой-то невозможной технике, больше похожей на современную, с применением краскопультов и компьютеров, чем на манерную, размеренную технику прошлого.

Вторая картина – «Падение Вавилона» – одновременно дополняла и изменяла впечатление от первой. На ней кружился чудовищный вихрь из камня, дерева, воды, огня и плоти, низвергающийся в невидимую пропасть и сметающий все на своем пути. Стихия не щадила вавилонян, пожирала их целиком в один присест, люди кувырком летели в бездну, их развевающиеся бороды были лишь пеной на гребне этой смертоносной волны. Похоже, Мартин хотел сказать, что… что? Ничего конкретного, он просто был заворожен исполинской катастрофой, которую сам же и написал. Лишь одну мысль он хотел донести до зрителя: этот элемент, это зерно взрыва содержалось в самом сердце Вавилона, оно просто спало, замурованное в его камне и нерушимости. До времени…

21

Оксфорд-Сёркус – площадь и узловая станция метро в Лондоне на пересечении Риджент-стрит и Оксфорд-стрит.

22

«Топ-Шоп» – модный магазин дорогой женской одежды в Лондоне на Оскфорд-стрит.

23

«Метрополис» – легендарный фильм (1927) знаменитого немецкого режиссера Фрица Ланга (1890–1976, с 1934 г. в США) по роману его жены Tea фон Харбоу (1888–1954). Первая кинематографическая антиутопия. Рабочие у Ланга не называются пролами (сокр.от «пролетарий»); однако в английской литературе это слово используется для обозначения представителей рабочего класса с конца XIX в. (например, у Дж. Оруэлла в «1984»), но отнюдь не только в антиутопиях).

24

Галерея Тейта – картинная галерея в Лондоне, открыта в 1897 г. Названа в честь сахарного магната сэра Генри Тейта (1819–1899), чья коллекция живописи, подаренная им Великобритании в 1889 г., стала основой постоянной экспозиции.

25

К Умбрийской школе (по названию области Умбрия в Италии) относятся либо примыкают такие художники, как Перуджино (1450–1523), Пинтуриккио (1454–1513), Рафаэль (1483–1520) и др. Ни одного из их полотен, равно как и работ Тициана (1476–1576, см. ниже) в коллекции Галереи Тейта нет.

26

Путти – фигурка обнаженного маленького мальчика, часто с крыльями, излюбленный декоративный мотив живописи и скульптуры эпохи Возрождения; использовалась как стандарт для образа херувимов.

27

Англичанин Уильям Блей к (1757–1827) прославился (после смерти) не только как поэт, но и как талантливый художник. Галерея Тейта владеет богатой коллекцией его работ (акварели, гравюры, графика и т. д.).

28

Мартин Джон (1789–1854) – английский художник, известен картинами и гравюрами на религиозные темы. Особенность письма – тонкая проработка деталей и изображение большого числа крошечных человеческих фигур. Описание «Полей небес», данное Селфом, соответствует действительности; картина выставлена в Галерее Тейта и в настоящее время (см.репродукцию на официальном сайте www.tate.org.uk). Название «Падение Вавилона» носят сразу несколько работ Мартина (как гравюр, так и полотен), но ни одной из них в коллекции Галереи Тейта нет.