Убийцы прошлого

Когда французские летчики наконец вернулись из Афганистана, то вначале они не желали и слышать о том, чтобы переправить меня в Африку, ни за какие деньги. Одно время казалось, что плану моему не суждено осуществиться, но вскоре удача (или то, что я принимал за нее) повернулась ко мне лицом. Местный торговец предложил французам доставить большую партию стрелкового оружия человеку, чье племя оккупировало столицу Руанды Кигали. Летчики настаивали на том, чтобы доставить оружие парашютом, так как за пределами Руанды никого, даже других африканцев, нельзя было уговорить приземлиться в гниющих руинах этого города, где местные отряды дрались среди усеянных трупами улиц, словно псы над отравленной костью. Их условия были приняты, и сделка состоялась. Летчики сообщили мне, что на обратном пути собираются приземлиться на заправку в Найроби, и если я согласен высадиться в Кении, то они готовы взять меня с собой — если у меня, конечно, еще сохранилась та сумма, которую я сулил им ранее.

Так что два дня спустя я лежал на зачехленных парашютах, сложенных, в свою очередь, на шести ящиках чудовищно устаревшего французского оружия. Чтобы обойти Судан с его беспредельно свирепой гражданской войной, самолет пролетел Красным морем до побережья Эритреи, откуда можно было без опасений лететь вглубь континента: война, голод и чума выкосили население не только Эфиопии, но и далеко за пределами Эритреи. Заключительным этапом нашего полета должен был стать безумный рывок над охваченной войной Угандой. Наверно, чтобы как следует подготовиться к этому опасному маневру, оба пилота вкололи себе изрядное количество припасенного героина. Все перечисленное делало жизнь весьма нескучной; но добавление в общую картину зенитного артобстрела сделало это приключение еще более захватывающим. Летчики к тому моменту не слишком хорошо справлялись даже с обычными условиями полета, поэтому битва разразилась совсем уж некстати. Как только мы получили прямое попадание в один из двигателей и начали стремительно терять высоту, они заплетающимися языками стали злобно орать друг на друга, а я уже не видел путей к спасению. Пилоты, однако, видели: один из них схватил пистолет, быстро метнулся ко мне и, угрожая пулей, приказал надеть один из парашютов. Меня, очевидно, сочли подходящим для выброски балластом, и, хоть я и пытался спорить на ломаном французском, было ясно, что в случае неповиновения меня просто пристрелят и выкинут тело за борт.

Я прыгнул.

Поздней я понял, что мое приземление около водопадов Мерчисон, стоившее мне всего-навсего небольшой трещины левой берцовой кости, было истинным чудом, так как я никогда раньше не прыгал с парашютом, а первый свой прыжок сделал над немыслимо прекрасной, но и столь же коварной территорией Центральной Африки. Конечно, даже маленькая трещина может причинить исключительную боль и, собрав воедино как свои умения, так и немногочисленные пожитки, я принялся стонать все громче и громче. Ошибка. Части того отряда, что стрелял в наш самолет, отследили полет моего парашюта и теперь надеялись захватить пленного. Без всякого сомнения, они были сильно разочарованы, что это оказался всего-навсего я, причем разочарование сопровождалось знакомством с гуманным действием пистолета-парализатора, который я приготовил заблаговременно.

Чтобы определить место, где я нахожусь, потребовались весьма смелые гипотезы. После нескольких часов ковылянья сквозь довольно высокую растительность я вдруг наткнулся на широкое водное пространство. Я знал, что мы не настолько уклонились к югу, чтобы оказаться у озера Виктория, следовательно, это могло быть лишь озеро Альберт. Я был на северном берегу, а из этого озера, как мне вроде бы вспоминалось, берут начало истоки Белого Нила. Следуя их направлению, можно попасть в Судан, но туда я точно не хотел идти. Восток и юг — это Уганда с ее бойней, а запад? На западе опустошенная войнами страна, которой за последние четверть века сменяющие друг друга режимы дали столько имен, что остальной мир вновь вернулся к древнему общему названию: Конго. Методом исключения отбросив остальные варианты, я принял решение направиться туда, в эту великую неизвестность, и захромал по горам Митумба, без малейшего представления о том, куда иду и что буду делать, когда доберусь.

Проходили дни. Сведения о полном уничтожении живой природы, что я прочел еще до вылета, оказались правдой. Мне ни разу не попались следы зверей, больших хотя бы настолько, чтобы их можно было съесть, и я не слышал звуков жизни, за исключением разносящегося по горам эха выстрелов. Весь мой рацион составляли насекомые, дождевая вода, которая собиралась в громадных листьях, да корешки, обладающие болеутоляющим (а также галлюциногенным) эффектом. Последнее хотя бы позволило мне временами забывать о боли, пульсирующей в ноге. Но измененное сознание не мешало понимать, что скоро я буду мертв. И когда в конце долгого перехода я снова узрел озеро Альберт (ведь компаса у меня не было, а те, кто думает, что новичку легко сориентироваться в дикой местности по одним только звездам и солнцу, явно никогда не пробовали этого сами), то просто сел на пригорок и рыдал от тоски, пока от голода и усталости не потерял наконец сознание.

То, что меня привел в чувство и затем унес на себе человек, говорящий по-английски, удивляло куда меньше, чем то, что я вообще остался жив.

— Ты полный дурак, — со смехом сказал высокий, сильный мужчина в солдатской одежде, перебросивший меня через плечо. — Ты что, приехал посмотреть на горилл, а затем обнаружил, что они все мертвы?

— Дурак? — повторил я. Повернув голову, мотающуюся вверх-вниз, я увидел еще нескольких идущих рядом солдат; их камуфляжная форма выгорела на солнце, но винтовки блестели. — Почему ты зовешь меня дураком?

— Всякий чужак в Африке — дурак, — ответил мужчина. — Тут людям не место, разве что ты родился здесь. Как твоя нога?

На самом деле моя нога пульсировала от боли при каждом его шаге, но я спросил лишь:

— Как вы узнали?…

— Мы видели, как ты прыгнул из самолета. И приземлился. И застрелил наших врагов! Мы думали, что джунгли заберут тебя. А потом ты начал причитать, как женщина. Это могло привлечь наших врагов. Так что мы решили, что лучше спасти дурака, чем самим стать большими дураками и позволить убить себя из-за него.

— Звучит логично, — согласился я. — Ты хорошо говоришь по-английски.

— Когда я был ребенком, тут была школа, где ему обучали, — ответил он. — За горами.

— А… — Желая знать, сколько мне еще так висеть, я поинтересовался: — А куда мы, кстати говоря, идем?

— Мы доставим тебя к нашему вождю, Дугумбе. Он решит, что с тобой делать.

Я еще раз бросил взгляд на воинов. Выглядели они довольно свирепо.

— А не свойственно ли ему, случаем, сострадание?

— Сострадание? — снова засмеялся этот человек. — Понятия не имею. Но он справедлив, даже к дуракам. — Не останавливаясь, он перебросил меня на другое плечо и прибавил: — Это, должно быть, что-то очень ужасное.

— Что — это? — спросил я, вздрогнув от боли.

— То, что загнало тебя сюда, — просто ответил он. — Ты должен быть загнан. Это понятно. Ни один дурак не выбрал бы это место сам.

Глава 45

Вскоре я знал, что этого человека звали Мутеса. В последующие месяцы он и его семья стали моими спасителями, приняв меня к себе на правах не то подопечного, не то домашнего любимца. Именно они вызвались мне помочь, когда вождь их, уже упоминавшийся выше Дугумбе, заявил, что я не могу остаться в передвижном вооруженном лагере его племени, не имея попечителя.

Дугумбе воображал себя просвещенным деспотом. Наряд его представлял собой продуманное сочетание деталей традиционного костюма и современных стандартов военной формы. Вождь любил также пересыпать свою речь обвинениями и угрозами в адрес Запада. Основой же его собственных жизненных установок был, по его словам, главный завет одного из его предков: "Хорошими бывают только слабые люди, но они хорошие лишь потому, что недостаточно сильны, чтобы быть плохими". За всей этой хвастливой мишурой обнаруживалась, однако же, удивительная ясность мысли, и даже эрудиция, и в скором времени его отношение ко мне смягчилось. Из-за того, что оба мы осуждали технологически развитый мир за пределами Африки, мы с Дугумбе на самом деле вскоре стали добрыми приятелями. Но моя изначальная признательность и добрые чувства к Мутесе, его жене и семерым детям оставались неизменно сильны.