Убийцы прошлого

— И какое отношение все это имеет к осознанию вами ваших личных мотиваций? — осведомился я, не скрывая, что тирада эта меня порядком утомила.

Малкольм снова покачал головой.

— Гидеон, но сейчас это и есть мои личные мотивации. Я понимаю, что вы считаете, будто мне нужно лечиться. Но этой дорожкой я уже ходил, и — сказать вам что-то? В итоге я оказался там же, с чего и начал. Считается, что человек, отправляющийся в дорогу, знает, где он находится и что его окружает. Но он все там же. Как вы считаете, Гидеон, что должны делать люди после того, как они выяснили свои личные мотивации? Слагать с себя полномочия? Отказываться от своей роли в мире? Кого в истории человечества не стимулировали на действие его личные мотивы? И о каком развитии можно было бы вообще говорить, если бы не эти стимулы?

— Но это не главное, — возразил я. — Если вы на самом деле познали себя, то ваше поведение может измениться.

— А, чудодейственная мантра психолога! — почти закричал Малкольм. — Да, Гидеон, оно действительно может измениться, но как измениться? Сделаемся подобными Христу и подставим другую щеку алчности, эксплуатации, разрушению? Будем спокойно смотреть на то, как гибнет мир, потому что наши мотивы могут оказаться не совсем объективными? Знаете, да я скорее пойду и утоплюсь. Потому что вы говорите не об изменениях, Гидеон, вы говорите о параличе!

— Нет, — сказал я. — Я говорю о решении этих проблем теми способами, что не приводят к гибели миллионов людей.

— Я не разрушал этот город! — заорал он, и по дрожи, охватившей его тело, я понял, что новый приступ близок. Но, как ни стыдно мне признавать это, я был слишком потрясен его словами, чтобы что-нибудь предпринять. — Не я тренировал Дова Эшкола, — продолжил он, — и не я выпустил его в мир. И не я создал общество, столь зацикленное на коммерции, что оно отказывается регулировать даже самые опасные виды торговли! Но я скажу вам, что я сделал. Я перенес серию жестоких испытаний, позволивших мне обрести уникальную перспективу взгляда и, возможно, способность воздействовать на это самое общество. Может, мне отказаться от этого, ибо мои мотивы носят личный характер, а это так пугает людей вроде вас? Позвольте мне дать вам совет, Гидеон: следите за чистотой собственных побуждений, а мои предоставьте мне. — Он развернул кресло к окну и поднял вверх сжатый кулак. — Я знаю, почему я тот, кто я есть, но я не позволю тем, кто сделал меня таким, одержать окончательную победу. Я никогда не примирюсь с их попытками сделать весь мир гигантским ульем, где люди, во имя выгоды невидимых хозяев, играют с информацией вечно, а в итоге так и не знают ничего.

Это последнее роковое слово, почувствовал я, знаменовало собой завершение чего-то гораздо большего, чем этот разговор. Я не стал спорить, так как спор со столь всеобъемлющим психозом был бы бессмысленным. В некоторых его словах содержалась несомненная истина, хотя я и не мог оценить, сколь велика ее доля. Я был абсолютно уверен лишь в двух вещах, и в них я был уверен еще тогда, когда вошел в эту комнату. Я не мог ни оставаться на этом острове, ни участвовать в дальнейших проектах. Я хочу, чтобы Лариса ушла вместе со мной.

Все мое волнение перед перспективой сообщить об этом Малкольму испарилось само собой после его безумного монолога, поэтому я подал все это в довольно легкомысленной манере. Но лишь я закончил, как его лицо отразило столь неприкрытую угрозу, что я пожалел о своей дерзости.

— Я не уверен, что мне нравится эта мысль — отпустить вас в вольное плавание, Гидеон, — сдержанно высказался он, — теперь, когда вам известны все наши секреты. И вы на самом деле считаете, что Лариса уйдет вместе с вами?

— Если вы не встанете на ее пути, — ответил я со всей храбростью, на какую был способен. — А что до ваших секретов, то чего вы боитесь? Я — преступник, не забывайте, и я вовсе не стремлюсь к контакту с любыми властями. Но даже если б стремился — кто в целом мире поверил бы мне?

Малкольм задрал голову, обдумывая это заявление.

— Наверное…

Внезапно он начал хватать ртом воздух, а его руки взлетели к вискам. Я вскочил, чтобы помочь ему, но он отмахнулся от меня.

— Нет! — проговорил он, стиснув зубы и нащупывая в кармане свой шприц. — Нет, Гидеон. Это больше не ваша забота. Забирайте вашу нежную совесть и убирайтесь — сейчас же!

Что оставалось мне делать? Только подчиниться. После всего, что было сказано, прощания были бы неуместны, даже нелепы. Я просто подошел к двери и открыл ее. Весь гнев испарился, все сожаления умолкли. Выходя наружу, я оглянулся — Малкольм сидел, нашаривая шприцем вену руки и шепча что-то сквозь стиснутые зубы.

Я вдруг поймал себя на сожалении о том, что вся его болтовня о путешествиях во времени была столь явным бредом; теперь, когда все было сказано и сделано, в настоящем у этого человека и впрямь оставалось немного.

Глава 43

Оставался последний нерешенный вопрос: насколько подробно стоит рассказывать остальным о нашей беседе (если это можно назвать беседой) с Малкольмом? Я знал, что все они чрезвычайно преданы ему, хоть и каждый по-своему, и я отнюдь не собирался портить эти отношения. Но они имели право знать, что его поведение и речи заставили меня усомниться в его нормальности. Так что я попросил их прийти в мою комнату, и на закате все собрались у меня. Свой рассказ я вел, сидя в эркере окна; снаружи виднелась маленькая пещера, и вездесущие стаи морских птиц оживленно щебетали, разыскивая пищу. Это мешало мне говорить, приглушив голос, но я чувствовал, что сейчас так будет лучше. В своем описании я пытался сохранять непредвзятость, но вместе с тем быть искренним и ничего не упустить. Я подчеркнул упорный отказ Малкольма брать на себя какую бы то ни было ответственность за московскую трагедию, и подробно поведал о его неподдельной убежденности в том, что вскоре он сможет путешествовать во времени.

— Он случайно не говорил, чью конфигурацию взял за основу? — подал голос Эли. К моей тревоге и удивлению, он выглядел чрезвычайно заинтересованным.

Я затряс головой.

— Что?

— Не Геделя, нет? — продолжал свои расспросы Эли. — Кэтрин Керр? А может, Торна?

— Ну уж не Торна, — убежденно возразил Иона. — Даже Малкольму не по силам создать пространственно-временной туннель — в лаборатории…

— Эли? Иона? — Я слегка встревожился и дал это понять. — Если будете ему потакать, вы сделаете только хуже. Это — фантазия, потенциально опасная фантазия, основанная на множестве старых и новых психологических травм…

— Ты это знаешь точно? — Интонация была как у Малкольма, но голос принадлежал Ларисе. Она сидела рядом со мной, но смотрела в сторону; на лице ее была глубокая озабоченность. Она, казалось, с первой секунды моего выступления знала, что вскоре кризис наступит и для нее.

— Если это так, Гидеон, — вмешался Жюльен, — тогда вам известно больше, чем многим блестящим исследователям, что изучают этот предмет уже на протяжении нескольких поколений.

— Слушайте, я же читал Эйнштейна и Хокинга, — запротестовал я. Затем добавил в некотором смущении: — Ну, как бы то ни было, я читал Эйнштейна. Но я читал и о Хокинге. Они оба считают, что парадоксы, неотъемлемо присущие самой идее путешествий по времени, отменяют ее физическую возможность.

— Они отменяют лишь один из ее типов, — возразил Эли. Затем произнес те же слова, что и Малкольм: — Закрытый временной туннель. Но существуют и другие способы перемещения во времени, пусть они не слишком привлекательны…

— Полагаю, — твердо произнес полковник Слейтон, — что это не лучший момент для научной дискуссии о путешествиях по времени. — Он сурово посмотрел на меня. — Гидеон, я сожалею о том, что мне приходится говорить вам это, но все выглядит так, будто у вас есть некие личные причины для того, чтобы подвергать сомнению здравомыслие Малкольма. Уверен, вы сознаете это — и сознаете то, что мы это сознаем.