Убийцы прошлого

Положение стало вдвойне опасней, когда вслед за Эшколом на сравнительно малых высотах мы достигли границ Таиланда, где он старался держаться ближе к северу, над переполненными предместьями Бангкока. В это время ВМС США и ВВС Англии заменили путаную систему слежения за нашим кораблем своей собственной: огонь корабельных пушек, что так жестоко обстреляли нас при подъеме из вод Малаккского пролива, сменился огнем с истребителей, пытавшихся принудить к посадке и нас, и самолет Эшкола. Они не стали пускать в ход ракеты, опасаясь, надо полагать, тех же самых последствий, что объясняли их нежелание сбивать Эшкола. Мы поначалу предположили, что ситуация разрешится, как только первый эшелон посланных на перехват самолетов достигнет своей "точки возврата". [11]Но когда мы летели над Бенгальским заливом, с находящихся там авианосцев сорвалась новая, свежая эскадрилья. Стало ясно: союзники намерены сделать все, что в их силах, чтобы положить конец тому, что они, без сомнения, считали крупнейшим террористическим заговором.

Так что мы направились в "индийский закат", [12]имея на хвосте самолеты союзников, изрыгающие почти непрерывный огонь, и с Эшколом, умно прокладывающим курс в соответствии с плотностью населения внизу, — впереди. Его генеральный курс лежал, похоже, на вест-норд-вест, но извилистый путь, которым он летел, не позволял предположить конечную точку полета. Мы, конечно же, страшились того, что он держит курс на Россию, и одно время, когда он свернул в направлении Кавказа, нам показалось, что наши опасения подтверждаются, но Эшкол вдруг двинулся на запад, в Турцию, лавируя от города к городу вдоль Черного моря по направлению к Стамбулу.

— Возможно ли, что на самом деле он хочет просто сбежать? — спросил Жюльен, стоя рядом со мной, братьями Куперман и Ларисой позади Малкольма и Слейтона, сидящих за консолью управления.

Иона пожал плечами.

— Может, он тянет время и выжидает, когда внимание к нему ослабнет и он сможет сделать то, что планирует.

— Хотел бы я, чтоб так оно и было, — ответил Малкольм, неотрывно глядя на большой черный самолет, летевший чуть ниже и впереди нас. Было все трудней разглядеть «Б-2» на фоне темнеющей поверхности ночной земли и это почему-то пугало, хотя было не так уж важно. — Но все же не дадим себя одурачить, — продолжил Малкольм. — В душе Эшкол террорист, с той же тягой к общественному вниманию, что и любой террорист. То, что с него не спускают глаз, боюсь, делает его лишь опасней.

— Нам пора подумать о решении, — произнес полковник Слейтон очень ровным голосом, таким ровным, что я понял: положение наше весьма безрадостно, и Малкольм имеет в виду именно это. — Понятно, что мы не хотим сбивать его над населенными землями, но помните, пожалуйста, о том, что находится у него на борту. Оборвать его полет означает минимизировать последствия, а не избежать их.

— Я учел это, полковник, ответил Малкольм. — И если он продолжит движение на Россию, то мы, вероятно, будем вынуждены прибегнуть к этому варианту. Но до тех пор, пока остаются и другие возможности…

Речь Малкольма прервал звук взрыва совсем рядом с кораблем, показавший, что пилоты союзников пришли к тому же самому выводу, что и полковник Слейтон. Теперь они пускали ракеты, взрывая их поблизости и от нашего корабля, и от «Б-2» в надежде на последствия разрывов. Ничего, конечно, не вышло — магнитные поля нашего корабля сбивали с толку системы наведения ракет типа «воздух-воздух», а уж Эшкола и подавно ничто не могло запугать. Но сама бесплодность этой попытки, похоже, привела пилотов союзных войск в ярость: они вплотную сели на хвост «Б-2», тем самым сильно увеличивая шансы на столкновение.

Пока мы летели через Балканы на север в сторону Польши, ситуация делалась все опаснее и неустойчивее. Нам следовало уворачиваться от самолетов союзников, от «Б-2», от ракет и от огня пушек, — все это было чересчур даже для Слейтона, и управление взяла на себя Лариса. Несмотря на мои чувства и абсолютное доверие Ларисе, замена эта меня не успокоила, поскольку Слейтон, как я знал точно, никогда не позволил бы гневу взять над собой верх, а Лариса? Как вырвалось когда-то у Малкольма, когда он рассказывал мне о смерти Джона Прайса: "Ну, это же Лариса…"

Не думаю, что в этот миг все остальные почувствовали себя в безопасности — разве что Малкольм; и именно Малкольм первым заметил драматическое изменение курса "Б-2".

— На восток, — произнес он так тихо, что я едва расслышал его сквозь гул самолетов и взрывы. — На восток, — повторил он более настойчиво. — Он повернул на восток!

Полковник Слейтон склонился над одним из навигационных мониторов, и его голос сделался, к моему вящему испугу, еще более сдержанным.

— Если он не сменит курс, то выйдет на прямую, соединяющую густозаселенные области: Белосток, Минск, Смоленск… — Он поднял глаза и взглянул на «Б-2», страшась назвать последнее звено этой цепи.

— Москва, — медленно объявил Малкольм. Его лицо стало пепельно-серым, а слова — скупыми, но решительными: — Лариса, Гидеон — оба в башню. — Ларисе не нужно было повторять дважды. Она вскочила и за руку потащила меня к двери. — Подождем, пока он пройдет Смоленск, — крикнул Малкольм нам вслед. — Если смены курса не будет…

Лариса обернулась.

— Он уже слишком близко. Разве не так, брат? На этой скорости…

— На этой скорости, сестричка, твоей руке лучше бы не дрогнуть.

Остаток этой части моей истории будет ужасающе прост и лаконичен, словно бесплодная пустыня. Я бы с радостью приукрасил ее, если бы это могло повлиять на ее исход. Лариса и я едва ли обменялись словом за время на посту в башне. В следующие три четверти часа, пока под нами проносились неопознанные восточная Польша и западная Россия, в прозрачной полусфере царило молчание, которое не прерывали даже звуки пушечного огня и ракетных взрывов, так как самолеты союзников отказались от преследования задолго до того, как мы вступили в непредсказуемое воздушное пространство непредсказуемой рухнувшей империи — России. Я не знаю, о чем думала тогда Лариса, и не догадался спросить ее после; что до меня, то я раздумывал о том, что же творится в ее голове, когда она готовится оборвать чью-то жизнь. Это казалось неизбежным: Эшкол вел себя так, что у нас не было иного выбора, кроме как прикончить его. Нам оставалось лишь надеяться, что от падения самолета пострадает не слишком много людей, размышлял я в тот миг.

Мне и в голову не приходило, что корабль Эшкола может просто-напросто исчезнуть из виду, однако где-то между Минском и Смоленском так и случилось. Ни на моих приборах, ни на экранах систем слежения, как вскоре уведомил нас Малкольм, не было и признаков «Б-2». Я пребывал в глубоком замешательстве до тех пор, пока Лариса не предложила простейшее из возможных объяснений: самолет Эшкола разбился. Мое настроение резко скакнуло вверх при этой мысли, но я принудил себя проявить скепсис. Разве мы не увидели бы пожара? Разве не заметили бы падения? Разве Эшкол, в конце концов, не катапультировался бы в случае неминуемой аварии? Не обязательно, ответила Лариса, самолеты, бывает, разбиваются и без видимых последствий вроде сильного взрыва, и порой так внезапно, что заметить его падение было бы весьма сомнительно. Условия ночного полета порой сбивают с толку настолько, что пилот может до самого конца так и не узнать о том, что обречен.

В любом случае, следовало срочно повторно проверить и область предполагаемого падения, и настройки бортовых систем, так что мы с Ларисой вернулись из башни в носовую палубу. Но никто из нас так и не смог обнаружить ни следов аварии, ни признаков сбоя в работе устройств. Мы предположили, что самолет Эшкола потерпел крушение в каком-нибудь лесу или в поле, и обломки можно будет обнаружить лишь после восхода солнца.

Откуда нам было знать? Что могло бы заставить нас вновь прослушать Малайзию и узнать о похищении чего-то большего, чем «Б-2»? И даже если бы мы каким-то чудом узнали, что на этом самом «Б-2» была установлена краденая американская система «стелс», настолько новая и засекреченная, что о ее похищении даже в самой Америке была осведомлена лишь горсточка людей, — что могли бы мы предпринять, чтобы обойти ее защиту? Все эти вопросы до ужаса спорны. В ту же ночь — и во все последующие ночи — властвовал лишь один несомненный факт.